Сын из Америки - [62]

Если бы я взялась пересказать вам все, о чем мы с ней говорили в тот день, мне бы пришлось сидеть с вами до завтрашнего утра. В тот день она была точь-в-точь ведьма. Я умоляла ее одуматься, но с таким же успехом я могла бы умолять камень.

— Я не потерплю, — сказала она, — чтобы меня выбросили, как мусор.

Ей были не по душе черепки на глазах и лоза между пальцев. Ей не нравились еврейские похороны с рыданиями плакальщиков и лошадьми, задрапированными в черное. Христианский катафалк убран венками, и идущие за ним служители несут фонари и одеты торжественно, как рыцари в старину. Она открыла шкаф и показала мне свое новое погребальное одеяние. Увы мне, она запасла себе целое приданое. Она уже купила себе могилу на католическом кладбище и заказала памятник. Помешанная? Конечно, она была помешанной, но обезумела она от своей суетности. Переезжать под старость нелегко, но я немедленно выехала из ее дома, как и все соседи. Даже владельцы лавок куда-то съехали. Драчуны с нашей улицы хотели избить ее, но старшие предупредили младших, чтобы те не смели ее касаться. Поляки убили бы нас всех. После того как мы съехали, мне говорили, что она купила себе свинцовый гроб, обитый шелком, и держала у себя дома до дня своей смерти. Она прожила всего девять месяцев после обращения. Почти все это время она пролежала больная в постели. Какая-то старая монахиня приносила ей еду и лекарства. Больше никого она к себе не пускала.

Она оставила свое имущество церкви, но воры добрались до него прежде. Ее братья и сестры — все умерли. За несколько дней до ее смерти зарядил дождь, и ее могила наполнилась водой и грязью.

Да, страсть. Человек начинает о чем-нибудь томиться, и томление ударяет ему в голову. Лишь позднее одна из племянниц Адели рассказала мне, что ее тетя никогда не ходила к врачу, заболев, потому что у нее было родимое пятно на груди. По той же причине она уклонялась от замужества — ей пришлось бы совершить ритуальное омовение и обнаружить свой недостаток. От нее всегда разило духами.

Я всегда говорю: не следует слишком увлекаться — ничем, даже Торой. В Ровно был один молодой знаток Писания, который так хорошо изучил Маймонида[56], что стал неверующим. Его прозвали Мошка Маймонид. Он знал всего Маймонида наизусть. В Субботу он сидел у окна с папиросой в зубах и читал вслух Маймонида. Когда рабби подходил, чтобы выговорить ему, они затевали спор, и Мошка пытался доказать раввину, что, согласно Маймониду, курить в Субботу не запрещено. В одну из Суббот его погнали из города, он вбежал прямо в Вислу и утонул. В своем надгробном слове раввин сказал:

— Маймонид будет ему заступником. Никто не знал Маймонида лучше, чем этот сумасшедший.

Сын

Пароход из Израиля должен был прибыть в полдень, но он опаздывал. Только с наступлением вечера пароход вошел в нью-йоркский порт, но пришлось еще довольно долго ждать, пока пассажиров выпустят на берег. На пристани было жарко, и шел дождь. Толпа людей собралась в ожидании прибытия парохода. Мне казалось, что здесь сошлось все еврейство: те, кто ассимилировался, раввины с длинными бородами и пейсами, девушки с номерами на руках, вытатуированными в гитлеровских лагерях, сотрудники сионистских организаций с туго набитыми портфелями, ученики ешив в бархатных шапочках с буйно разросшимися бородами, светские дамы, нарумяненные и с красными ногтями на пальцах ног. Я понимал, что являюсь свидетелем некоей новой эпохи в еврейской истории. Когда это у евреев были корабли? А если и были, то они плавали в Тир и Сидон, а не в Нью-Йорк. Если даже безумная теория Ницше о вечном возвращении верна, то пройдут квадриллионы и квинтиллионы веков прежде, чем малая доля из происходящего в настоящем совпадет с тем, что происходило прежде. Все же ожидание было утомительным. Я мерил взглядом каждого, кто попадался мне на глаза, и всякий раз задавал себе один и тот же вопрос: почему я должен считать его братом? Почему я должен считать ее сестрой? Нью-йоркские женщины обмахивались веерами, говорили все сразу хриплыми голосами и подкреплялись шоколадом и кока-колой. Какая-то нееврейская твердость проглядывала в их глазах. Трудно было поверить, что всего несколько лет назад их братья и сестры в Европе шли, как овцы, на убой. Современные молодые ортодоксы в крошечных ермолках, скрытых, как пластыри, в их густых волосах, громко говорили по-английски и шутили с девицами, чьи манеры и наряды никак не свидетельствовали об их религиозности. Даже здешние раввины были совсем иными — не такими, как мой отец и дед. По мне, все эти люди были слишком суетными и дошлыми. Почти все, кроме меня, запаслись пропусками на пароход. Они необычно легко знакомились, обменивались информацией и понимающе кивали головами. Корабельные офицеры стали сходить на берег, но они казались чопорными в своей форме с эполетами и золотыми пуговицами. Они говорили на иврите, но с акцентом, как иностранцы.

Я стоял и ждал сына, которого не видел двадцать лет. Ему было пять, когда мы с его матерью расстались. Я отправился в Америку, она — в Советскую Россию. Но, очевидно, одной революции ей было мало. Она хотела «перманентной революции». И ее бы ликвидировали в Москве, если бы кто-то не замолвил за нее словечко перед неким высокопоставленным лицом. Ее тетки, старые большевички, сидевшие в польских тюрьмах за коммунистическую деятельность, просили за нее, и она вместе с ребенком была депортирована в Турцию. Оттуда ей удалось добраться до Палестины, и там в каком-то кибуце она вырастила нашего сына. И теперь он приехал повидаться со мной.