Мы никогда не «прочтем» того, что сохранил для нас один из интереснейших писателей нашего времени Исаак Башевис Зингер, потому что, как заметил составитель и переводчик этой книги, «его рассказы как на золотом диске записаны на всеми забытом языке, и непосвященные вынуждены слушать их на пластмассе». Зингер рассказывает, как правило, от первого лица — своего или одного из своих героев. Свободно и доверительно, будь это даже тот, «кого никто не любит и все живущее клянет». Однако, по счастью, перед нами чертова дюжина рассказов едва известного у нас лауреата Нобелевской премии по литературе, тщательно отобранная и бережно «озвученная» прекрасным поэтом и переводчиком Александром Величанским, чьи книги начинают выходить у нас лишь сейчас, с опозданием на жизнь их автора. Нужно сказать, что в нашем «черно-белом» восприятии есть элегантность полевых цветов. И все же при воссоздании ушедшей культурной традиции, когда перевод делался с языка-посредника, мы не можем ощутить все краски мира Зингера.
Первый роман писателя, вышедший на английском, — «Семья Москат» (1950) — открыл Америке, куда писатель эмигрировал из Польши в 1935 году, а вскоре и читателям других стран неповторимый и уже исчезнувший мир. Четыре из восьми его романов посвящены жизни польских евреев с конца прошлого века до захвата Польши, когда все, кто не смог эмигрировать, погибли в фашистских, а те, кто бежал в Россию, — в советских лагерях. Роман «Сатана в Горае» рисует события апогея ожиданий прихода Мессии в бывшем центре еврейской духовности в период ее глубокого кризиса 1665–1666 годов. Действие удивительно поэтического и сильного романа «Раб» (1962) происходит также в XVII веке, при Богдане Хмельницком, одном из самых жестоких и последовательных гонителей евреев. Роман «Враги. История любви» (1972) рассказывает о жизни еврейских эмигрантов в США в первые годы после Катастрофы, как в еврейской истории называют уничтожение Гитлером евреев Европы. Таково же тематическое соотношение и рассказов писателя. С той разницей, что некоторые из них переносят нас туда, где автору довелось читать лекции или путешествовать, — в Испанию, Латинскую Америку, Израиль.
При встрече с творчеством большого художника сначала хочется продолжить знакомство, потом — увидеть его лицо, поговорить с ним. Читая Зингера «насквозь», обнаруживаешь, что это хорошо знакомое ему желание посещало очень многих и породило сюжетный ход, используемый им во множестве рассказов. Обычно собеседник спрашивает писателя — есть ли у того настроение и время узнать об уникальных, как ему представляется, событиях его жизни? И всегда встречает интерес. Интерес, возникший в детстве, когда шестилетнего вундеркинда, в чьей голове уже отложились целыми главами страницы священных книг, стал все более властно притягивать «мир», начинавшийся за порогом их дома, «обстановку» которого составляли лишь полки с книгами. Дома, где он «вырос на трех мертвых языках: арамейском, иврите и идише…». Тот «мир», который, по словам отца писателя, служит лишь «коридором, где нужно изучать Тору[1], чтобы, проделав путь в мир иной, пожать заслуженные плоды». В то же время он постоянно слышал о том, что и Тора, став страстью, гасит в человеке искру вечности — его душу и тот, кто читает каббалу[2] до тридцати лет, может сойти с ума. Но эти книги, хранившие на своих страницах следы размышлений предков-раввинов, определили угол зрения мальчика. С детства он «начал размышлять о Боге, Провидении, времени, пространстве и бесконечности». Ему было семнадцать лет, когда его рассказы о привидениях и прочих обитателях потустороннего мира стали появляться в варшавской еврейской газете и быстро завоевали популярность. При том, что именно в это время Варшава и Нью-Йорк были неведомыми нееврейскому миру литературными столицами и еврейская литература, переживавшая в двадцатые годы небывалый расцвет, не была провинциальной. Напротив, ее отличал космополитизм при сравнительно слабом влиянии модернистских течений. Талант Зингера сразу же обнаружил способность усваивать новейшие и традиционные философские представления, литературные формы, характерные для классики богословской и фольклорной еврейской литературы, и все новшества современного стиля. Воображение мальчика занимали удивительные люди, приходившие к его отцу-раввину или к матери за советом и сочувствием, а часто и в поисках достойного собеседника. Он рано задумался об исключительности их характеров, а затем пришел к мысли, что исключения эти «укоренены в правилах… и литература и есть исключение… я верил, что цель литературы — не дать времени исчезнуть».
А. Величанский заметил, что Зингер, при кажущейся открытости, никогда не «проговаривается»: читатель не знает наверняка, кто говорит с ним — автор или его герой. Представляется, однако, что ощущение это заложено именно в полной открытости писателя своему «предмету». С детства Зингер размышлял об увиденном, прочитанном, услышанном, пережитом самим и другими, взвешивая этот опыт на весах традиции, современной науки, широких философских знаний. Его воображение воссоздало яркий поток бытия, однако образ автора не тонет в нем. Его герои — это «евреи Восточной Европы, в особенности говорящие на идише, евреи, погибшие в Польше или эмигрировавшие в США. Чем дольше я живу с ними и пишу о них, тем больше меня озадачивает богатство их индивидуальностей и (поскольку я сам один из них) мои собственные причуды и страсти. Хоть я пребываю в надеждах и молюсь об искуплении и воскресении, но все же я осмелюсь сказать, что для меня все эти люди живы и сейчас. В литературе, как и в наших снах, смерти не существует». С годами в нем крепнет сознание того, что он — часть этого уникального явления, еврейской диаспоры Европы. Вместе с тем растет и его признание как выразителя этой культурной традиции, новые поколения потомков которой, уже в значительной степени утратившие представление о ней, читают созданные им на ее основе произведения для детей, пьесы, эссе, рассказы, романы.
