Сын из Америки - [63]

Он прислал мне фотографию, сделанную в ту пору, когда он служил в армии и сражался с арабами. Но фотография была расплывчатой, и к тому же сын был в форме. Только теперь, когда первые пассажиры начали сходить на берег, мне пришло в голову, что я не очень точно представляю, как выглядит мой сын. Какой он — высокий? Низкий? Может быть, его белокурые волосы за эти годы потемнели? Приезд сына в Америку отбросил меня назад в эпоху, которую я считал уже канувшей в вечность. Сын являлся из прошлого как некий призрак. Он не имел отношения ни к моему нынешнему обиталищу, ни к тем людям, с которыми я был связан за пределами этой страны. У меня не было для него ни комнаты, ни постели, ни денег, ни времени. Так же как этот пароход, над которым развевался бело-синий флаг со звездой Давида, сын являл собой странное сочетание прошлого и настоящего. Он писал мне, что забыл все языки, на которых говорил в детстве — идиш, польский, русский, турецкий, — теперь он говорит только на иврите. Таким образом, мне уже было ясно, что с моим слабым знанием иврита, почерпнутым из Пятикнижия и Талмуда, я не смогу с ним толком поговорить. Вместо того чтобы беседовать со своим сыном, я буду запинаться и лазить в словари.

Сутолока и шум усиливались. Пристань была в смятении. Каждый пронзительно кричал и проталкивался вперед с той аффектированной радостью, которую свойственно выражать людям, лишившимся критерия для оценки своего положения в этом мире. Женщины истерически кричали, мужчины хрипло плакали. Фотографы делали снимки, а репортеры бросались от одного к другому и наспех брали интервью. Затем произошло то, что всегда происходит со мной, когда я становлюсь частью толпы. Все стали членами одной семьи, а я остался в стороне. Никто не заговаривал со мной, и я ни с кем не заговаривал. Тайная сила, объединявшая их, оставляла меня в стороне. Рассеянные взгляды скользили по мне, как бы спрашивая: а этот что здесь делает? После некоторого колебания я пытался задать вопрос какому-то человеку, но он не расслышал меня, во всяком случае, ушел на середине моей фразы. С равным успехом я мог бы быть привидением. Немного погодя я, как всегда, решил смириться со своей участью. Я стоял в стороне от прохода в каком-то углу и наблюдал, как люди спускаются с корабля, классифицируя их в уме. Мой сын не мог быть среди старых и пожилых. У него не может быть черных как смоль волос, широких плеч и пламенного взора — ничего подобного не могло изойти из моих чресел. Но внезапно появился молодой человек, необычайно схожий с тем солдатом на фотоснимке — высокий, худой, слегка сутулый, с довольно длинным носом и узким подбородком. Что-то во мне прокричало: это он! Я рванулся из своего угла и побежал к нему. Он кого-то искал. Отеческая любовь проснулась во мне. Щеки его ввалились, и какая-то болезненная бледность покрывала его лицо. Он болен, у него чахотка, подумал я встревоженно. Я уже было открыл рот, чтобы крикнуть «Гиги» (так мы с матерью называли его, когда он был маленьким), но внезапно какая-то тучная женщина подковыляла к нему и заключила его в свои объятия. Ее плач стал чем-то походить на лай, а вскоре подоспела целая куча родственников. Они вырвали у меня сына, который к тому же оказался не моим. Во всем этом было что-то от духовного похищения. Мои отеческие чувства были посрамлены и поспешно отступили в такое тайное убежище, где душевные волнения могут таиться годами, не издавая ни звука. Я почувствовал, что покраснел от унижения, словно получил пощечину. С этого момента я решил терпеливо ждать, удерживая свои чувства от преждевременных проявлений. Некоторое время больше никто не сходил с корабля. Я подумал: И что такое сын, в конце концов? Почему мое семя должно для меня значить больше, чем чье-то чужое? Что за особенная ценность в плотской и кровной связи? Все мы — накипь в одном и том же котле. Отступи на несколько поколений и обнаружишь у всей этой толпы незнакомцев одного общего предка. А через два или три поколения потомки этих нынешних родственников станут чужими друг другу. Все временно и преходяще: мы — пена на одном и том же океане, ряска одной и той же трясины. Если невозможно любить всех, не следует любить никого.

Вышло еще несколько пассажиров. Трое молодых людей появились вместе, и я стал разглядывать их. Ни один из них не походил на Гиги, а если кто и походил, теперь уж, во всяком случае, никому не удастся вырвать его у меня. Я почувствовал некоторое облегчение, когда каждый из них удалился, кем-то встреченный. Ни один из них мне не понравился. Это был сброд. Шедший последним даже оглянулся и посмотрел на меня агрессивно, словно каким-то таинственным образом угадал, что я мысленно осуждаю его и ему подобных.

Внезапно мне пришло в голову, что если он и вправду мой сын, то он выйдет последним, и, хотя это было только предчувствие, я почему-то знал, что так оно и произойдет. Я вооружился терпением и той покорностью, что всегда есть во мне и в любой момент готова обеспечить мне иммунитет к неудачам или обуздать любое мое желание, в котором я слишком далеко вышел за положенные мне пределы. Я тщательно изучал каждого пассажира и старался определить его характер и индивидуальность по внешнему виду и одежде. Возможно, я это только воображал, но каждое лицо открывало мне свои тайны, и мне казалось, что я точно знаю, как мыслит каждый из них. У всех пассажиров было нечто общее: утомление от далекого путешествия через океан, раздражительность и неуверенность, свойственная людям, прибывшим в новую страну. Глаза каждого разочарованно вопрошали: и это Америка? Девушка с номером на руке гневно качала головой. Весь мир — сплошной Освенцим. Литовский раввин с круглой седой бородой и глазами навыкате нес увесистый фолиант. Толпа учеников ешивы ожидала его, и, едва приблизившись к ним, он тотчас начал проповедовать с яростным пылом человека, который знает истину и хочет поскорее поделиться своим знанием. Я слышал, как он говорил: «Тора… Тора…» И мне хотелось спросить у него, отчего Тора не защитила миллионы евреев и не уберегла их от гитлеровского крематория. Но что толку спрашивать, когда я заранее знал, что он мне ответит: «Мы с вами разных мыслей». Быть мучеником во имя Господне есть высочайшая привилегия. Один пассажир говорил на таком диалекте, который нельзя было отнести ни к идишу, ни к немецкому, — это была какая-то смесь из старомодных романов, и, как ни странно, те, кто его встречал, говорили на том же наречии.