Герман Бродер повернулся на бок и открыл один глаз. В полусне он спросил себя, где он — в Америке, в Живкове или в немецком лагере? В воображении он даже перенесся в тайник на сеновале в Липске. Все эти места перемешались в его памяти. Он, конечно, знал, что он в Бруклине, но слышал крики нацистов. Они тыкали штыками и пытались нащупать его, в то время как он все глубже и глубже зарывался в сено. Штык скользнул по его голове.
Ему понадобилось напряжение всей воли, чтобы окончательно проснуться. "Хватит!", — сказал он себе и сел. Было позднее утро. Ядвига уже оделась. В зеркале напротив кровати он увидел себя — вытянутое лицо, немного волос на голове, когда-то рыжих, а теперь желтоватых и с седыми прядями. Под кустистыми бровями голубые глаза, взгляд пронзительный и одновременно мягкий, узкий нос, впалые щеки, тонкие губы.
Герман всегда просыпался измотанным и растерзанным, как будто боролся всю ночь. Этим утром у него была даже шишка на лбу. Он потрогал ее. "Что это?", — спросил он себя. След штыка из сна? Эта мысль заставила его усмехнуться. Скорее всего, ночью, по пути в туалет, он стукнулся об угол дверцы шкафа.
"Ядвига!", — крикнул он заспанным голосом.
Ядвига появилась в двери. Это была полька с румяными щеками, курносым носом и ясными глазами; волосы ее, светлые, как лен, были собраны на затылке в узел, державшийся на одной шпильке. У нее были высокие скулы и полная нижняя губа. В одной руке она держала метелку, которой смахивала пыль, в другой — маленькую лейку. Платье ее имело узор из зеленых и красных ромбов подобный узор редко встречался в этой стране — а на ногах были поношенные тапочки.
Ядвига год после войны провела вместе с Германом в немецком пересыльном лагере и потом еще три года прожила в Америке, но до сих пор сохранила в себе свежесть и застенчивость польской деревенской девушки. Она не пользовалась косметикой. Она выучила всего несколько английских слов. Герману казалось, что она и сейчас пахнет Липском; в постели она благоухала камелией. Из кухни доносился запах вареной свеклы, свежей картошки, укропа и чего-то еще, что было связано с летом и землей и что он не мог бы определить и что напоминало ему о Липске.
Она посмотрела на него с добродушной укоризной и покачала головой. "Поздно уже", — сказала она. "Я постирала и сходила в магазин. Я уже завтракала, но могла бы поесть с тобой еще раз".
Ядвига говорила на польском деревенском. Герман говорил с ней по-польски или, иногда, на идиш, которого она не понимала; он приводил ей цитаты из Библии или из Талмуда — в зависимости от того, какое у него было настроение. Она всегда внимательно слушала.
"Красавица, который час?", — спросил он.
"Скоро десять".
"Ну, тогда я встаю".
"Хочешь чаю?"
"Нет, не обязательно".
"Не ходи босиком. Я принесу тебе тапочки. Я их вычистила".
"Опять? Кто же чистит тапочки?"
"Они совсем ссохлись".
Герман пожал плечами. "Чем ты их чистила? Дегтем? Ты как была, так и осталась крестьянкой из Липска".
Ядвига пошла к платяному шкафу и подала ему халат и тапочки.
Хотя она была его женой и соседи обращались к ней "миссис Бродер", она вела себя с Германом так, как будто они все еще жили в Живкове и она по-прежнему была служанкой в доме его отца, реба Шмуэля Лейба Бродера. Вся семья Германа была уничтожена. Герман выжил, потому что Ядвига спрятала его в своей родной деревне на сеновале. Даже ее мать не знала о тайнике. В 1945, после освобождения, Герман узнал от очевидцев, что его жену Тамару расстреляли, прежде отняв у нее детей, чтобы тоже убить их. Герман вместе с Ядвигой оставил Польшу и перебрался в Германию, где они попали в лагерь для переселенцев; потом, получив американскую визу, он женился на ней. Ядвига была готова перейти в иудаизм, но ему казалось безумием отягощать ее религией, чьим предписаниям он сам больше не желал следовать.
Долгое, опасное путешествие в Германию, плавание морем, на военном корабле, в Галифакс, автобусная поездка в Нью-Йорк настолько сбили Ядвигу с толку, что она до сих пор боялась одна ездить в подземке. Она никогда не удалялась от дома дальше, чем на два квартала. Да и желания ходить куда-то у нее не было. На Мермейд-авеню было все, что ей нужно — хлеб, фрукты, овощи, кошерное мясо (свинину Герман не ел), а еще иногда пара туфель или платье.
В те дни, когда Герман бывал дома, он ходил с Ядвигой гулять на пляж. Хотя он все время повторял, что ей ни к чему цепляться за него — он и так от нее не убежит! — Ядвига всегда крепко держала его под руку. Шум и крик оглушали ее; все прыгало и тряслось у нее перед глазами. Соседи уговаривали ее ездить на пляж вместе с ними, но после плавания из Германии в Америку океан внушал ей отвращение. Ей достаточно было взглянуть на прыгающие волны, и ее тут же выворачивало. Иногда Герман брал ее с собой в кафетерий на Брайтон-бич, но она не могла привыкнуть к поездам, которые с оглушительным воем проносились по городской железной дороге, и к свистящим автомобилям, мчавшимся в обе стороны, и к толпам людей, спешившим по улицам. На случай, если она потеряется, Герман купил ей брелок, в котором была бумажка с именем и адресом, но брелок не мог успокоить Ядвигу: она не доверяла всему написанному.
