Сын из Америки - [60]

Богачи, страдавшие желчным пузырем или печенью, обычно каждое лето ездили в Карлсбад, Мариенбад или хотя бы в Налентшов. Слишком полные отправлялись во Франценбад, чтобы сбросить вес. Иные ездили в Пижчаны принимать грязевые ванны. Какие заботы у богачей? Еще туда ездили устраивать браки. Везли своих дочерей и водили их там по кругу, как коров на базаре. Там хватало и брачных маклеров и молодых людей, приглядывавших себе богатую девицу. Они толпились там, как на ярмарке. Девицам полагалось пить минеральные воды, пока мамаши острым глазом высматривали будущих женихов.

Если у вас дочери, что тут поделаешь? Но для чего Адели эти ванны? Она ездила туда показать себя во всей красе и посмотреть, что носят тамошние женщины. Ее там знали и смеялись над ней. Она расхаживала одна-одинешенька или привязывалась к какой-нибудь подружке из Люблина и ходила за ней по пятам. Она избегала мужчин, да и они вовсе не бегали за ней. Вместо того чтобы поправиться на курорте, она возвращалась совсем истощенной. Она все видела, все слышала, знала про все интриги. И в те времена не все были святыми. Девицы из богатых домов знакомились с офицерами, мошенниками и черт знает с кем. Стоило какой-нибудь девице уронить платок, и тотчас являлся волокита — поднимал платок и раскланивался перед ней, словно она графиня. Он шел за ней и пытался условиться о свидании. Мамаша тащилась следом, лопаясь от злости, но не смея ничего сказать — новые времена уже начались. И когда они только начались, эти новые времена? Яйца стали учить куриц. И все же девица должна была иметь — как ее? — незапятнанную репутацию, и, если девица вела себя слишком дурно, она становилась притчей во языцех. Так или эдак, но всегда случались неприятности. И все же девицы оказывались помолвленными. А что еще надо?

Но Адель только зря переводила деньги. Она покупала груды шелка, бархата, кружев и всякой всячины. На границе ей приходилось платить пошлину, и вся дешевизна шла прахом.

Да, на Рош Ашана и Йом Киппур Адель покупала себе место в синагоге. Но одевалась так, что и представить невозможно. Она готовила себе целый гардероб как на свадьбу. На самом деле она никогда не была благочестивой. В синагоге она не молилась, а пялилась на женские наряды. Порой ее место оказывалось рядом с моим. Кантор запевал литургию, женщины обливались слезами, а Адель все шептала мне на ухо про платья, украшения, про то, как одета одна и как разрядилась другая. Ей тогда уже шел седьмой десяток. По правде сказать, она никогда не выглядела прилично, несмотря на все свое модничанье. Была в ней какая-то убогость, которую не могли прикрыть наряды. Как-то получалось, что она всегда казалась растрепанной и помятой, словно спала одетой. И все же никому в голову не приходило, что она способна сделать то, что она потом сделала.

2

Говорят, что старые девы не живут подолгу. Чистый вздор. Эта Адель пережила двух своих сестер и трех братьев. Она лишилась зубов и осталась с пустым ртом. Почти все волосы ее вылезли, и ей приходилось носить парик. Тем временем я потеряла мужа, но осталась жить в том же разваливающемся доме, хоть мне и пришлось отказаться от лавки.

К чему я это все говорю? Да, Адель. Она по-прежнему наряжалась, бегала к портным и глядела, что бы такого купить по дешевке, точно так же, как в молодости. Однажды, когда я пришла к ней домой, она стала рассказывать мне о том, кому оставит свое имущество. Она написала завещание, упомянув всех своих родных — женщин, не мужчин. Этой племяннице — шубу, той племяннице — другую шубу, одной — персидский ковер, другой — китайский ковер. Никто не отказывается от наследства, но кому нужна одежда сорокалетней давности? У нее были наряды времен короля Собеского[53]. У нее было белье, которое она ни разу не надела, но стоило дотронуться до него, и оно расползалось как паутина. Каждое лето она пересыпала имущество нафталином, но моль все равно добиралась до него. У нее было с десяток сундуков, и она их все открыла передо мной. Когда-то за эти вещи заплатили бы по-царски, но теперь они не стоили ни гроша. Даже ее украшения успели выйти из моды. В прежние времена носили тяжелые цепи, большие броши, длинные серьги и пудовые браслеты. А теперь молодым женщинам нравится что полегче. Ну вот, значит, я слушала ее и кивала.

Вдруг она говорит: «Я готовлюсь и к будущей жизни!» Я подумала, что она оставляет что-нибудь бедным невестам или сиротам, но она открыла какой-то сундук и показала мне свои саваны.

Люди добрые, много я повидала на своем веку, но, когда я увидела эти саваны, я не знала, смеяться мне или плакать: самое дорогое полотно, кружева так и пенятся, капюшон впору папе римскому. Я сказала ей: «Адель, евреев не облачают в роскошные погребальные наряды. Я не сильна в Писании, но знаю. Это гои наряжают своих мертвых кто во что горазд, а всех евреев погребают одинаково. И зачем покойнику модничать? Чтоб понравиться червям?» А Адель сказала: «И все же мне нравятся красивые вещи».

Я сообразила, что она не в своем уме, и сказала ей: «Мне-то что, но погребальное общество никогда этого не допустит». Думаю, она ходила спросить у раввина, и тот сказал ей, что саваны делаются из грубого полотна. Нельзя использовать даже ножниц — полотно приходится рвать. Женщины не сшивают их, а лишь сметывают. Зачем хлопотать о теле после того, как оно перестало существовать?