Сын эрзянский Книга вторая - [37]

— Нет, не будут, — сказал Степан.

— Тогда давай пить чай! Знаешь, Степа, я как увидела, что лошадь стоит, так обрадовалась, так обрадовалась!.. Я ведь ужасная трусиха. А по вечерам так одной страшно, жуть! Ветер, холодно, мыши скребутся, — ну просто жить не хочется, такая тоска, такое одиночество!.. А тут иду и вижу — ты не уехал!.. Спасибо тебе, ты хороший мальчик...

Потом они пили чай, и Елена Николаевна налила ему в большую белую чашку. Однако ее веселость, ее радость скоро опять угасли, она молчала, о чем-то своем думая, и только ласково улыбалась, взглядывая на Степана.

Спать она постелила ему на его старое место — на узенькой кафельной лежанке, скользкой, как стекло. Она принесла ему большую подушку в белой наволочке, а когда он уже лежал, Елена Николаевна вошла к нему, спросила — удобно ли?

— Удобно, — сказал Степан, вытянувшись, как струна, готовая лопнуть от напряжения.

— Ну, спи спокойно. — Погладила его по голове. — Спи, мой мальчик...

У Степана от этого нежного прикосновения пресеклось дыхание, пропала усталость, отлетел сон, и почти до утра пролежал он с открытыми глазами. В голове его вертелись одни и те же назойливые мысли. Он, конечно, опять привезет ей дров, Елена Николаевна не будет жить в холодной избе. Когда он снова приедет к ней, она опять выйдет к нему навстречу с той же ласковой улыбкой. Он опять останется на целый день, изрубит все дрова, натаскает воды... Вечером она опять постелет ему, погладит по волосам и, низко склонившись, прошепчет: «Спи, мой мальчик...» А Колонин? — думал вдруг Степан. И, гоня жуткую, страшную надежду из сердца, он говорил себе, что Колонин поправится, не будет пить и они будут жить втроем, будут вместе с Колониным рисовать одну и ту же икону, а Елена Николаевна... Но вот опять куда-то пропадал Колонин, и опять Степан вез дрова, и Елена Николаевна опять склонялась к нему и шептала: «Мой мальчик...»

Уже тускло мутнело окно, когда он уснул, совершенно истерзанный воображением того, что будет, скоро будет!..

Но белый свет, свет дня, точно хороший доктор, лечит утомленные юные души, рассеивает в прах болезненно-яркие картины ночи, и они, как пепел ночных костров, отмечают только наши сокровенные пути.

Утром Степан напоил лошадь, запряг в дровни и, когда вошел проститься с Еленой Николаевной в дом, боялся поднять на нее глаза.

— Собрался уже? — спросила она.

Он кивнул головой.

— Не замерзнешь? Холодно очень, вон как окна застыли.

— Ничего, доеду.

— А то бы взял рукавицы.

Вязаные шерстяные варежки, которые Елена Николаевна ему подавала, были Колонина. Степан, поколебавшись, сказал:

— Нет, не надо, у меня есть.

— Ну, как знаешь. А за дрова тебе большое спасибо...

— Ты не жалей, я еще привезу.

Елена Николаевна засмеялась. Он понял, чему — он говорил ей «ты». Но говорить по-другому — выше его сил. Такой уж он уродился.

— А толстые дрова пускай кто-нибудь распилит и расколет тебе, — сказал он.

— Да, тут часто ходят под окнами с пилами и топорами, я попрошу.

— Ну, тогда я поеду...

Она вышла за ним на крыльцо.

— Степа!..

Он вскинул на нее глаза.

— Я не знаю, Степа, может быть, мне следует тебе заплатить... Ты не стесняйся, говори прямо, я заплачу...

У Степана язык словно прилип к небу, стоит и не может вымолвить слово, глазами бегает по ее шубке.

— Ты извини, я подумала...

— Зачем обижаешь меня, Елена... Николаевна? Разве я из-за денег...

Елена Николаевна смутилась. Она как-то неловко и смущенно обняла его и поцеловала в щеку.

Домой лошадь бежала прытко и весело. Степан окутался в чепан с головой и сидел спиной к ветру. Дорожные раскаты теперь его не волновали, и сани кидало на поворотах из стороны в сторону. На его щеке все горел поцелуй Елены Николаевны, и никакой мороз не мог его погасить. Он вытаскивал из рукавицы руку и трогал то место, куда поцеловала его Елена Николаевна. Когда он был маленький, его целовала сестра Фима — ведь Фима его очень любила. Теперь вот — Елена Николаевна, Еленушка. Значит, она его тоже любит! А иначе зачем бы ей целовать его? И недаром же она сказала вчера вечером «мой мальчик», а сегодня вот поцеловала на прощание. Конечно, она его любит! И ему бы надо поцеловать ее!.. И опять все мутилось в голове Степана. Нет, нет, он не будет ждать, пока истопит Елена Николаевна все дрова — ведь это же целый месяц ждать! Нет, он не выдержит. Да и чего ждать? Он завтра же сам пойдет в лес и нарубит один на целый воз и опять повезет Елене Николаевне! Повезет, а там будь что будет!..

Но тут он обогнал двух пешеходов — пожилую женщину и девочку. Они сошли с дороги и теперь стояли по колени в снегу.

Степан остановил лошадь. Женщина и девочка заторопились, побежали, подбирая полы своих худых тонких зипунишек, неуклюже залезли на дровни.

— Куда вам? — спросил Степан.

— Да алтышевские мы, сынок, алтышевские.

— А, это по пути, держитесь покрепче. — И лошадь опять резво побежала.

— Сбирать, наверное, ходили в город? — спросил Степан.

— Зачем же еще, сыночек, знамо, сбирать.

— Сама — ладно, а для чего водишь с собой девочку по такому холоду? Заморозишь, — сказал Степан рассудительно, словно большой.