Сын эрзянский Книга вторая - [17]

Два дня он помогал Вере в огороде — сажали лук, репу, морковь, копал гряды под огурцы, удивляясь Вериным вздохам о том, что «не дай бог, если нынешнее лето опять такое же будет, как прошлое».

— А что, разве плохое лето было? — спросил Степан, вспоминая свои походы в лес, луг над Бездной, родник, где они с Дёлей пили, — ведь такого лета еще не было в жизни Степана. Но у Веры было свое суждение:

— Да уж чего хорошего — такой неурожай, такой неурожай, что я сроду такого не помню. Как только зиму и прожили — эка дороговизна!.. Не дай бог! — И крестилась на колокольный звон, весело летевший от ближней церкви.

Но Степана это не касалось. Его занимали теперь сундуки, а они не спешили сохнуть. Но вот палец уже оставляет едва заметный отпечаток: значит, можно приниматься. Он получше промыл кисточки, размешал в баночках краску, добавил туда масла и рано утром, когда Петярка еще спал, а Иван строгал в передней избе, приступил к своему художеству. Поначалу он сильно робел, руки не хотели слушаться, были точно деревянные, а громадная зеленая плоскость крышки казалась необъятной и вселяла какой-то панический страх. Да не оставить ли уж так? Ведь говорит же брат, что хорошо!.. Но этот голос был уже не властен над ним, и кисточка словно сама собой тянулась нарушить зеленое уныние. И оно было нарушено — вскоре на крышке во всей своей наивной простоте расцвел пышный невиданный цветок. Зеленое уныние было разбито, это еще больше смутило Степана — какой-то дикий резкий вопль издавал изуродованный сундук. И когда растерянный Степан нарисовал в углу нечто подобное, ему показалось, что резкий вопль вроде бы попритих, точно уродство утверждалось в своем законном праве на жизнь. Когда же в каждом углу крышки распустились красные кровавые цветы, дикий вопль цвета совсем затих в своем пышном самодовольстве. Обрадованный таким поворотом дела, Степан пустил по краям крышки синие диковинные листья. Многое тут зависело не от воли художника, но от скудного наличия красок, а поскольку красной было гораздо больше, чем других, то он и употреблял ее смело. Синей же было меньше, и, сообразуясь с этой жестокой реальностью, вырастали и синие листья. И хоть первоначальные секреты колера Степану были знакомы, однако он не решился испытывать судьбу, и самые дикие, невиданные цветы и листья разукрасили крышки всех трех сундунков.

Когла Степан со стороны глянул на свое художество, то первым желанием было убежать, скрыться, спрятаться. От кого? — он не знал, но желание было так сильно, что он ринулся сначала в огород, но навстречу ему шла Вера, устало потирая поясницу.

— Ты чего? — сказала она, заметив странное выражение на лице Степана, но мысль о меньшем сыне владела ею основательнее, и она спросила: — Не слышно, не орет там Васька?..

— Нет, вроде нет...— пробормотал Степан, повернулся и как-то боком, крадучись пошел обратно — к воротам.

— Как нет, отсюда слыхать,— сказала Вера недовольно.

Но тут вышел на крыльцо Иван и крикнул Вере:

— Васька кричит, где ты там? — И вперил изумленный взгляд в сундуки. Степану показалось, что земля у него уходит из-под ног, что крышки у сундуков до невозможности безобразны, что сейчас разгневанный брат прикажет их замазать. И хотя цветы были безобразны, но он чувствовал, что приказания замазать цветы он не выдержит, что нехорошо обзовет брата и убежит вон — куда угодно, хоть опять к Тылюдину краски тереть!.. И он стоял, опустив голову, ожидая суда над своим творением.

Иван, однако, сказал неожиданно спокойно:

— Чего это ты намалевал?

Степан не поднимал головы.

— Гляди, как разукрасил, — сказал Иван подошедшей Вере, и голос его был безнадежно тоскливым, точно гнев перегорел в его груди, не успев обрушиться на Степана. — Куда их теперь повезешь, засмеют люди... Придется перекрасить, — добавил он. — Краска-то хоть осталась?..

Однако Вера была другого мнения.

— Погоди, Иван... Она подошла к сундукам. — Маки, что ли?..

— С этими маками меня близко к ярманке не пустят...

— Да как это не пустят! — сказала Вера. — Да ты погляди, какая красота! Да эти сундуки по дороге на ярманку расхватают!..

Может быть, Вера смеется? Степан взглянул на сноху. Нет, лицо ее серьезно, восхищение самое искреннее. Может, не так уж и плохо, в самом деле?..

— Если только такие же дуры раскупят, как ты сама, — сказал Иван.

— Сам ты дурак, ничего не понимаешь в красоте! — решительно и твердо заявила Вера. — Экие красовитые сундуки я бы сама купила!..

Воспрянувший духом Степан поглядел на брата и сказал:

— Тебе, знать, не все равно, кто их купит — дуры или умные...

Иван обреченно махнул рукой и ушел в дом, а Степан готов был броситься Вере на шею. Однако взойдя на крыльцо и еще раз оглянувшись на сундуки, она вдруг сказала, как бы успокаивая саму себя:

— Ничего, может, и купят.

На Степана словно опрокинули ушат ледяной воды.

В продолжение трех дней, которые оставались до троицы, Степана кидало из глухого отчаянья в какую-то радостную уверенность, что сундуки непременно купят. Он ничего не мог делать, все падало из рук, хотя ни Иван, ни Вера и не вспоминали о сундуках, которые преспокойно сохли под навесом. Но он сам ни на один миг не забывал о них. Правда, Иван однажды все-таки вспомнил об этих злосчастных сундуках, и Степан едва не бросился на них с топором. И бросился бы, и изрубил бы, не случись это во время обеда. Вера за столом между делом заметила, что вот, Ваня, наш братик до сего времени ходит в лаптях, а завтра большой праздник...