Сын эрзянский Книга вторая - [16]

— Подайте, внученьки, Христа ради немощной бабушке...

Степан только глянул на нищенку и бросил Петярке:

— Подай, чтобы отвязалась.

Петярка живо притащил початую краюху хлеба. Старуха быстро убралась. А ангел между тем как будто все нетерпеливей выдирался из дерева, словно он сидел там в чурке, и вот теперь заторопился на белый свет.

Руки у Степана горели, они были необыкновенно легки, они как будто тоже проснулись, воспрянули и сами по себе отзываются на нетерпение ангела вырваться из деревянной тюрьмы...

— Подайте Христа ради, деточки добрые, пригожие...

Степан даже не поглядел, кто это занудил над ухом, но Петярка, точно сам охваченный огнем освобождения, слетал домой за хлебом и опять сел рядом со Степаном.

А ангел уже освобождал крылатые плечи!..

Но тут их позвали обедать.

— Сейчас...

Вера вышла на крыльцо и взяла Петярку за шиворот. Степан резал.

Вышел Иван, вырвал из рук стамеску.

Степан нехотя поднялся.

Когда сели за стол, Вера вдруг гневно спросила:

— Куда хлеб девался?

И глядела на Степана — ведь раньше хлеб не пропадал. Но Степан пожал плечами — он не брал никакого хлеба.

— Мы с дядей Степаном дали нищим, — сказал Петярка. — Тут они приходили...

Вера опустилась на лавку. Кажется, она впервые не находила бранных слов. Вытаращив глаза, она смотрела на Ивана.

После еды, которая так и прошла в угрюмом молчании (даже Васька в зыбке молчал!), Иван велел брату идти за ним.

Пришли в мастерскую. Иван сел на верстак и сказал:

— Вот что, парень, если хочешь жить у меня, давай работай. Ты уже не маленький, а у меня, знаешь, лишней копейки нет. — Он говорил чуждо и холодно, без всякого раздражения, точно не брат был ему Степан, а посторонний человек. И эти холодные слова точно отрезвили Степана: он увидел, как Иван похудел за зиму, как заострились скулы, какие усталые у него плечи, какая безысходная тоска в глубоко запавших глазах... Где та осенняя веселость? Где лихие усики?.. Степан смущенно опустил голову, но тотчас снова взглянул на брата.

— А хочешь, ступай к отцу, — тихо, равнодушно сказал Иван.

— Домой не пойду, буду тебе помогать.

Иван, помолчав, так же тихо сказал:

— Ангелочков да лошадок я бы тоже любил вырезать, да за них денег не платят... Вон, — кивнул он на два готовых сундука, стоявших один на другом, — этим еще как-нибудь прокормишься...

— Я помогу, — сказал Степан, но брат словно и не слышал. — Эх, жизнь!.. — вырвалось у него с тяжелым вздохом. — И просвета не видать, Васька совсем обрек меня...

Теперь Степан был спокоен. Столярная работа не раздражала его, как это было осенью. Может быть, просто он меньше уставал, работая пилой и рубанком. Но было еще какое-то тихое и глубокое разочарование в ученичестве у иконописца, у лучшего иконописца в Алатыре. Что уж тогда говорить о других, которые несчастными сиротами стоят в своих дощатых лавочках по базарным дням на Венце!.. Нет уж, лучше здесь, у брата заниматься делом, чем прислуживать у чужих недобрых людей. Так он сам себя уговаривал, когда от усталости опускались руки, а рубанок казался тяжелой непослушной колодой, — слишком близки и свежи были в памяти дни в доме Тылюдина, слишком большая разница оказалась между горячей ребяческой надеждой и явью. Надо было с ней примириться, остыть, набраться новых сил, чтобы они мало-помалу снова укрепили дерзость в сердце мальчика, если она там жила вообще.

Да и несравнимо легче было теперь жить в доме брата — ведь он уже ничего не ждал, и каждый новый день не оттягивал никакого срока. Наоборот, каждый новый день приближал весну, приближал троицын день, день весенней ярмарки, когда они повезут на продажу свои столярные изделия.

Помощь Степана взбодрила и старшего брата. Дело пошло живее, надежда осветила уставшее, измученное лицо Ивана. Оставалась до троицы неделя, и воодушевленный Иван принялся за третий маленький круглый столик на толстой резной ноге. Теперь он успеет сделать и его. А сундуки он велел Степану покрасить зеленой краской — ведь это по его части!

Сундуки вынесли на улицу. Весенняя теплынь, солнце, безумолчные песни скворцов и чечевичек, поселившихся на высокой березе перед домом, первая изумрудная трава, покрывшая весь двор, запах вскопанных гряд — все это настраивало Степана на какой-то праздничный лад, и он с особым тщанием приготовил краску, сам довольный своим умением, которого у него еще совсем недавно и не было.

Петярка крутился под ногами, приставал с просьбой дать и ему покрасить, и такой восторг был в его детских живых глазах, такая радость, что Степан не мог отказать ему, хотя У самого руки зудели от жажды работы, на которую он впервые получил полное право. Но когда сундуки выкрасили в зеленый цвет, когда древесный рисунок исчез навсегда под слоем краски, они вдруг поразили Степана какой-то своей тяжелой угрюмостью. Однако брату они понравились.

— Вот хорошо! — сказал он, вышедши на крыльцо.

Но что хорошего? Ничего хорошего не было, и похвала брата отчего-то только вызвала досаду. Но тут он вспомнил про краски, которые подарил ему на прощание Василий Артемьевич. И, затая сладкую мысль разрисовать сундуки, он вздохнул спокойнее — ведь если хорошо сейчас, то каково же будет потом!..