Сын эрзянский Книга вторая - [12]

Время подвигалось к полудню. Иван несколько раз выходил во двор, на улицу. Степана не было видно. Вера сначала все говорила, чтобы не беспокоился, а потом и сама заволновалась, накинула на плечи овчинную шубу, пошла к соседям спросить, не заходил ли Степан. Но и там его не было. Тогда Вера обыскала весь двор, может, где-нибудь прячется? Заглянула и в закут к поросенку, — кто знает, может, там Степан прячется от холода? Но его не было нигде. Тут уж они забеспокоились по-настоящему. Иван оделся и пошел разыскивать его по городу.

Побродив немного по улицам, Иван вернулся, — и в зипуне-то холодно, не то что в рубахе.

— Если уж домой отправился?..— предположил он, и его не удивила нелепость такого предположения. Иван сидел, не снимая ни зипуна, ни шапки.

— Вот замерзнет где-нибудь, ты будешь виноват! — точила его Вера, словно сама была ни при чем.

7

А Степан, как только выбежал от брата, зашагал по улице вверх, в гору. Он не знал, куда направляется, все равно куда, лишь бы не оставаться у брата.

А день был базарный — пятница. Венец кишел людьми, ближние улицы плотно заставлены подводами. Но Степан уже привык к толпе, к шуму, гвалту базарной торговли. Он прошел по хлебному ряду. Здесь от теплого хлебного духа было теплее, чем в других рядах. Но прошел другой, пятый раз, на него стали оглядываться, да и холод пробирал уже до костей. Куда? Возвращаться к брату? Ему пришла мысль погреться в соборе. Но обедня уже кончилась, народ вышел из собора, на паперти женщина в черном мела березовым голиком. Она косо зыркнула на Степана. Он постоял, огляделся, ежась на зябком промозглом ветру. Вдруг женщина сказала:

— Пойди в сторожку, погрейся. — И махнула голиком куда-то за плечо. И правда, в ограде собора, под высокими черными березами стоял маленький неприметный белый домик. Степа бежал туда, смело толкнул тяжелую дверь.

Старик, должно быть — сторож, сидел возле окошка на низенькой скамеечке и подшивал старый валенок. У старика была одна рука, другой рукав подвернут и подшит к плечу. Одной рукой ему, видимо, было очень трудно справляться. Степан поздоровался: «Доброго здоровья...» — и в нерешительности остановился у двери. Старик снял с бородавчатого носа круглые очки, прицепленные за уши петлями из витых ниток, и посмотрел на вошедшего.

— Чего тебе, паренек?

— Да вот... ходил но базару... решил зайти к вам погреться, — ответил Степан.

— По базару ходил? — протяжно произнес старик и удивленно принялся разглядывать его. — Что же в одной рубахе? Знать, живешь где-нибудь поблизости?

— Да нет, — признался Степан, — живу далеко.

— Ну что ж, грейся, — помолчав, сказал старик и велел сесть поближе к теплой печке, а сам снова принялся за валенок. В сторожке было тепло, пахло плавленым воском. В переднем углу горела лампадка, слабо освещая какую-то большую, от пола до потолка, картину. Степан вгляделся. Иисус, босиком, стоит на белом облаке. Картина была старая, тусклая. Ее, верно, вынесли сюда из собора за ненадобностью. Рядом с картиной на стене тикали ходики с двумя медными гирьками, и Степан глядел то на картину, то на ходики, а старик молча возился с валенком. Может быть, он совсем забыл о Степане? Степан решился напомнить о себе, — старик казался ему добрым человеком. Кашлянув, сказал:

— Отчего, дедушка, не бьешь часы днем, а только ночью?

Старик, сплюнув с губ дратву, не сразу ответил:

— Ночью люди не видят солнце, не знают, сколько времени, надо им сказать. Вот я и бью ночью.

И опять молчание. Только неутомимые ходики частят — тик-так, тик-так.

Наконец старик отложил валенок в сторону и так же молча прошел за печку, где на полу стояло ведро с водой, небольшой чугунок и лукошко с картошкой. Он положил в чугунок несколько картофелин, плеснул ковш воды, помыл их и воду вылил в щели между половицами. Одной рукой кое-как порезал картофелины, залил водой, бросил туда горсть просяной крупы. Чугунок сунул в печку на горячие угли.

— Что же ты, дедушка, не почистил картошку? Разве из нечищеной картошки варят суп? — спросил Степан.

— Варят, сынок, коли нечем чистить. Одной рукой много ли начистишь.

— Я бы тебе почистил!

— Сегодня ты мне почистишь, а завтра кто? — сказал старик насмешливо.

В голове у Степана сверкнула мысль: остаться жить со стариком, он бы ему все стал делать — чистить картошку, носить воду и дрова, а ночью выходил бы бить часы.

— Если бы ты мне разрешил, то я всегда бы стал тебе чистить картошку, — проговорил Степан робким голосом. — Совсем бы остался жить у тебя.

Мохнатые и седые брови старика взметнулись вверх. Он молча смотрел на Степана, потом спросил:

— А кто ты есть? Откуда?

Степан уже доверился доброте старика и быстро рассказал ему свою печаль. Помолчав, он еще раз для убедительности повторил:

— Отец ему наказал, чтобы он меня отвел, а он заставляет меня работать... У меня совсем нет охоты заниматься столярным делом, я хочу рисовать.

— Писать иконы, сынок, дело трудное. Всякий их не может писать. Для этого надобен талан. — Он поднял глаза на икону в углу, перекрестился и продолжил: — Видишь, как написано. Иисус будто живой стоит перед нами. И не поверишь, что это сделано грешной рукой человека...