Сын эрзянский Книга вторая - [10]

— Хороший попал матерьял...

Степан научился работать стамесками, долотом, и с этим обретенным умением пришла к Степану и хозяйская власть над деревом, — вид грубой толстой доски уже не пугал его, как пугал еще совсем недавно. Из-под насупленных бровей глянет он на доску или тесину, определяя, что из нее может выйти, куда задир от продольного распила, где лучше обрезать, чтобы оранжево-темные разводы сука пришлись к месту. Все это доставляло ему настоящее наслаждение. Постигнув первоначальный секрет сосновой доски, он сделал и еще одно приятное открытие — дерево любит острый инструмент, оно словно бы радуется ему. Иван обычно как-то лениво занимался точкой и правкой инструмента, и инструмент тихо и упорно мстил ему за это — рубанок то и дело забивался, шершотка то влезала в задир, то прыгала по доске, точно по льду, а стамески мнут, рвут и крошат; уродуя паз, мучая дерево, но мастеру кажется, что так оно и должно быть. Когда однажды Степан робко сказал брату об этом, тот накричал на него. Степан, строгавший филенку к дверце посудного шкафа, вдруг побледнел, точно его ударили, швырнул рубанок в стружки и выбежал вон. Это случилось поздней осенью, когда на дворе уже лежал снег. Степан убежал в дровяной сарай. И, сидя на изрубленной дровосечной чурке, горя обидой на брата, он вдруг вспомнил, что ведь приехал в Алатырь не доски строгать, а учиться рисовать иконы. Он поклялся, что не возьмет в руки рубанок, — пусть брат отведет его к иконописцу, сегодня же.

Однако вечерний холод остудил его. Надо было возвращаться в дом. Степан, насупясь, вошел в избу. Вера сидела на лавке и лузгала семечки. Четырехлетний племянник Петярка складывал посреди пола из чурочек и досок клетки.

— Ты чего? — лениво спросила Вера.

— Ничего, — буркнул Степан и залез на печку.

Вере стало интересно, и она отправилась к Ивану.

Петярке тоже стало интересно, и он полез на печь к Степану. Но сердитый дядя турнул племянника, тот упал, стукнулся головой о трубу и заревел. На весь день повисла в доме угрюмая, мрачная тишина. Степан не слез и к ужину. Впрочем, его не особенно и звали. Он слышал, как Вера ворчливо сказала: «Баба с воза, кобыле легче». Это, конечно, она сказала про него. Степан лежал на печи, забившись в угол. Обида бушевала в нем. Разве он даром ел ихний хлеб? Разве он не помогал Ивану? Мало он ему строгал, пилил, долбил? А кто воду таскал из колодца — не он разве? А кто дрова колол? Он все это делал без всякого понукания, не то что дома. Дома его никто не попрекал куском хлеба. Нет, хватит, пусть Иван отведет его к иконописцу, как при отце было условлено, а не то он уйдет домой, в Баевку.

Ему вообразилась Баевка — белые от снега крыши, белая дорога с первым санным следом, с лошадиными дымящимися яблоками между блестящих полосок... Черная Бездна, уже прихваченная по берегам ледком, а берега белы, пухлы от снега. Снег налип полосами и по черным стволам дубов... Дёля идет по воду — легко несет два пустых ведра на коромысле, собачка прыгает вокруг Дёли, скачет ей на грудь, норовя лизнуть в лицо... Михал и Петярка Назаровы бросают снежки по толстой иве — весь дуплистый ствол уже испятнан снежными лепешками... Вдруг они оставляют свою забаву и смотрят на дорогу — кто-то идет по белой дороге в деревню. Кто-то незнакомый, в городском длинном пиджаке... Но зоркий Петярка узнает и кричит во все горло:

— Глядите, глядите, наш иконописец явился!.. — А толстый, как бочка, Михал мнет снежок и бросает навстречу Степану, — снежок взбивает порошу под самыми ногами...

Так все это ясно увиделось, так ясно услышался насмешливый крик Петярки, что Степан съежился на печи и еще крепче зажмурил глаза. Нет, он не пойдет в Баевку ни за что. Пусть Иван отведет его к иконописцу, как было договорено с отцом.

— Эй, — окликает Иван, подходя к печке. — Где ты там? Слезай, пока картошка не простыла, мы уже поели.

— Отведи меня к иконописцу, — бормочет Степан.

Иван озадаченно молчит. Потом:

— Ладно, никуда не денутся твои иконы, иди ешь...

— Не пойду, отведи.

— Что ты заталдычил — отведи да отведи! — срывается вдруг на окрик Иван.— Ты думаешь, это так просто — отвести? Кто еще тебя возьмет!..

Степана душат слезы обиды и недоумения. До него вдруг с неотразимой ясностью доходит, что это и в самом деле не так просто — уйти учеником к художнику. Кому он нужен? Кто его ждет? Ведь если в доме родного брата на него смотрят как на дарового работника, укоряют куском хлеба, что будет в чужих людях?..

Кто-то лезет на печку к нему, пыхтит. А, это Петярка.

— Не плачь, — шепчет Петярка. — Я тебе хлеба принес, мамка не видела...— Он сует Степану хлеб и сам ложится рядом. — Ты мне лошадку сделаешь?..

— Сделаю, — шепчет Степан.

Уже совсем темно. Степан слышит, как Иван с Верой укладываются спать.

— А собачку сделаешь?

— Сделаю, — шепчет Степан.

Обнадеженный и счастливый Петярка угомонился, уснул. У Степана высохли слезы. Он потихоньку съел ломоть хлеба. Обида утишилась. Рядом лежал маленький, добрый, ласковый человек. Завтра Степан вырежет ему из доски лошадку...

Степана разбудили тихие голоса. Вера и Иван о чем-то говорили, лежа в кровати. Было еще темно — серый свет раннего утра едва проступил в окошке.