Сын эрзянский Книга вторая - [11]

— До рождества бы пожил, — сказала Вера.

Степан насторожился. Вроде как о нем говорят.

— А я что, гоню его, что ли, — ответил Иван. — Слышала сама, как приступил — отведи да отведи.

Помолчали. Потом Вера сказала с обидой:

— Тебе, конечно, дела нет, как я одна со всем справлюсь, а скоро еще родится...

— Дак не привязывать мне его, все равно уйдет, я его знаю.

Степан поднял голову.

Вера сказала:

— Ты же старший брат, не можешь, что ли, приказать...

Опять помолчали. Сердце у Степана бешено колотилось. Он понимал, что решается его участь.

Иван внизу, в темноте, сказал:

— Ладно, поговорю...

Вера подхватила:

— «Поговорю»! Да какие тут еще разговоры говорить? Не велика птица, сказал — да и все тут! Ну, пообещай сапоги на пасху, — добавила Вера, помолчав.

— Ладно, тише, — сказал Иван. — Разбудишь.

Степана обдало жаром. Ну нет, батраком он не будет. Не бывать этому! Он приехал в Алатырь не для того, чтобы доски для брата строгать, а снохе таскать воду и дрова. Он сегодня же заставит отвести себя к иконописцу. Если брат попробует отговаривать, он уйдет сам. И не нужны ему никакие сапоги. Он найдет иконописца и упадет ему в ноги, упросит взять в ученики. Да отчего бы его не взять‚ ведь ему, Степану, только показать, как надо по-настоящему пользоваться красками, а остальное он будет делать у сам. Он же умеет рисовать углем, а уж красками как-нибудь нарисует. Ведь нарисовал же в алтышевской церкви Саваофа!..

Светало помаленьку, не торопилось.

Но вот брат со снохой поднялись. Слышно, как под их ногами проскрипели половицы. Кто-то вышел во двор, должно быть, Иван. Вера прошла в предпечье, вскоре там засветился огонь. Еще рано, подожду, думал Степан, поглядывая на окно. Теперь, решив уходить, он был спокоен.

Наконец Вера за ненадобностью задула керосиновую лампу, и свет в окошке как-то сразу прибавился. Теперь пора, решил Степан. Он потихоньку слез с печи, тихо обулся у порога, нашарил пиджак. Тут дверь отворилась, и вошел Иван. Он с удивлением поглядел на брата.

— Ты куда нарядился? — спросил он, и в голосе его и тени нет вчерашнего раздражения.

— Сейчас отведешь меня к иконописцу, — сказал Степан и решительно добавил: — А не отведешь, сам пойду.

Иван и Вера с удивлением переглянулись.

— Зачем так спешить, еще рано, — заговорила Вера. — Никуда не денется твой иконописец. Их в Алатыре много, не к одному, так к другому пойдете. Надо сначала поесть.

— Нет, сейчас пойдем, — угрюмо твердил Степан, глядя в пол.

Вера хотела еще что-то сказать, но Иван остановил ее взмахом руки.

— Все равно сначала надо позавтракать. Торопиться некуда. Надоест тебе еще и у иконописца, — сказал он.

— Не надоест! — сказал Степан, но против воли своей попал в спокойный тон брата: — Сам говорил, что отведешь, когда сделаем сундуки. Сундуки давно сделали, и шкаф сделали, теперь делаем стол, а ты все не отводишь...

— Стол тоже надо сделать. Разве у тебя нет желания научиться делать столы?

— Нету, — грубо отвечал Степан, точно спохватясь, что если будет рассуждать, то даст себя уговорить. Но Иван был терпеливый.

— Конечно, — сказал он, — иконы — дело хорошее, если научишься их писать. Да ты научишься, я знаю, ты парень ловкий, голова у тебя есть. Но в жизни, Степа, всякое умение сгодится, мало ли что. Вот дед Охон — помнишь его? — ну вот, он, бывало, говаривал: «Всякое ремесло под старость хлеба добудет, учись, Ваня, всему, что бог пошлет».

Между тем к Степану подошла Вера и, упираясь в него своим большим животом, мягко и властно стала расстегивать пуговицы на пиджаке и приговаривать:

— Пойдем-ка, братушка, сначала позавтракаем. На сытый живот и капризничать лучше.

— Я не капризничаю, — отозвался Степан, и у него не хватило сил оттолкнуть ее руки.

— Тогда, наверно, капризничает Петярка, до сего времени не может слезть с печи, — с улыбкой сказала Вера и весело крикнула Петярке: — Скорее, сыночек, слазь да садись за стол, а то отец с дядей всю кашу съедят.

Степан нехотя снял пиджак, нехотя сел за стол, подталкиваемый Иваном. Позавтракать, конечно, неплохо, голодный куда пойдешь. Поест сначала, потом снова оденется, и уж заставит брата отвести.

Петярка прямо с печи кинулся к столу. Мать поймала его и отправила умываться в предпечье. Тут и Степан вспомнил, что он тоже не умылся. Пока они с Петяркой находились в предпечье, Иван о чем-то шептался с Верой, но Петярка плескал водой, и Степан ничего не разобрал, однако, когда сел за стол, по их лицам увидел, что они что-то затеяли.

После еды Степан хотел одеться. Но Иван опередил его, взял пиджак.

— Никуда сегодня мы с тобой не пойдем, — сказал он уже строже.

Степан исподлобья взглянул на Веру, поднял с пола шапку и в одной рубашке выскочил из избы.

— Не беспокойся, никуда не денется, — улыбаясь, сказала Вера. — Сейчас не лето, постоит немного на улице и придет домой.

Иван ушел в переднюю избу и принялся за дело. Выходки брата вывели его из равновесия, он тесал и строгал с раздражением, испортил один шип — не там выдолбил долотом, бросил инструмент. Иван никак не мог понять младшего брата. Что ему надо? Кормят его, поят, живет в тепле, учат столярному ремеслу, а ему подавай что-то другое. Попробовал бы он со своими капризами побродить, как они с дедом Охоном, по зимним дорогам в зипунишках в поисках работы и куска хлеба. Такого бы дед Охон ни одного дня не стал держать возле себя. Сыну, конечно, не дозволено обвинять отца, но все равно Иван недоволен был отношением отца к Стенану. Это отец с малых лет потакал ему, вот он и вырос таким упрямым и непослушным. Да и работать не любит, привык к даровым хлебам. Он, Иван, с восьми лет начал работать, пас с дядей Охремом стадо, в десять лет пахал, в пятнадцать с дедом Охоном плотничал. Этот же ничего не делает...