Сын эрзянский Книга вторая - [13]

— У меня хотя и нет талана, — быстро заговорил Степан, — но все равно я умею рисовать. И эту икону смог бы.

Старик покачал головой.

— Не говори всуе, сынок. Не люблю, когда человек хвалится.

— Не веришь? — воскликнул Степан с чувством обиды.

Глаза Степана забегали по сторожке — чего бы найти такое, вроде широкой доски? Но кроме покрышки от ведра он ничего не увидел. Тогда он решил нарисовать Иисуса прямо на столе. Подошел к печке, достал потухший уголь и встал у стола. Старик недоверчиво качал головой и усмехался в бороду.

Степан довольно долго срисовывал на столешницу Иисуса на облаке. Он не торопился, рисовать углем на столешнице оказалось трудно. Между тем у старика сварился суп. Он вынул чугунок и принялся обедать, пристроившись на лавке. Несколько раз приглашал и Степана. Но тот не отзывался. Наконец Степан сказал:

— Вот, — и устало сел на лавку.

Старик не спеша облизал ложку, расправил бороду и подошел поглядеть. Лукавая улыбка медленно сошла с его доброго лица.

— Вай, посмотри-ка, ведь вправду нарисовал... — сказал он, не скрывая изумления. — Кто же так научил рисовать?

— Никто не учил, сам, — сказал радостный Степан, — теперь уж старик должен его оставить у себя жить!.. Но старик подал ему ложку и велел дохлебать суп из чугунка.

В сторожку зашли три старухи-нищенки. Они сложили свои мешки у двери на полу, сами прошли к лавке. Старик принес из сеней колотых дров. Степана он как будто не замечал. Потом старик сказал нищенкам:

— Подметите пол да печку затопите, воды скипятите — с горячей водой кусок легче в горло полезет. А я тут схожу по делу. — С порога он поглядел поверх очков на Степана. — А ты пока побудь, никуда не ходи.

Его не было довольно долго. Печка уже протопилась, вода вскипела, и нищенки развязали свои мешки. Чего там только не было! И куски калачей, и ломти ржаного хлеба, и куски пирогов! Господи, да в их доме у матери не бывало никогда таких хлебов. Правда, сегодня базарный день, подумал Степан. Ему было приятно, тепло, и он задремал.

Степана разбудил Иван. Он ткнул его в плечо и велел ему скорее надеть пиджак, который принес с собой. Рядом с ним, посмеиваясь, стоял старик. На столе горела свечка. Никакого Иисуса там уже не было видно. Наверно, нищенки стерли тряпкой уголь.

Степан, бросив злой взгляд на старика-сторожа, молча стал натягивать пиджак.

— Если не отведешь к иконописцу, сбегу, — проговорил он.

Брат ничего не сказал. Вместо него ответил старик:

— Отведет, завтра же отведет, к самому лучшему иконописцу в городе — Тылюдину. — И, видя, что мальчик не верит, ласково добавил: — Я уже сам у него был, договорился. Он тебя ждет.

Степан просунул один рукав и приостановился, ожидая, что скажет брат. Но брат молчал.

— Отведешь?

Иван сверкнул злыми глазами.

— Отведет, отведет, — поспешил заверить старик.— У парнишки талан есть, надо отвести.

Степан победно взглянул на брата. Но когда вышли из сторожки, Иван так двинул кулаком по спине, что Степан задохнулся.

— Я выбью из тебя эту дурь, ты у меня не будешь убегать из дома! Будешь меня позорить на весь город!..

8

Утром Степану приказали хорошенько «умыть рожу» и надеть чистую рубаху. Два раза не надо было повторять — через минуту он был готов.

— Посмотри, Иван, как брат-то наш торопится, — проговорила Вера. — Словно его на праздник позвали.

Иван промолчал. Он был хмур со вчерашнего.

Степан потянул с гвоздя новый пиджак.

— А вот пиджак оставь, — сказал Иван. — Истаскаенть зря. Надевай зипун.

— Знамо, зипун, — поддержала Вера. — Не в гости же, правда. У свиней убирать да дрова таскать и в зипуне добро. А то, думаешь, за так станут тебя держать?

Степан был сегодня так рад, что ему все равно в чем идти, главное — идти, его ждет настоящий иконописец. Он не слышал насмешки Веры. Он даже не видел сострадательного и жалеющего взгляда Петярки, прижавшегося к матери. Он и на улице ничего не замечал: ни промозглого, со снежной крупой, ветра с реки, ни людей, ни самого Ивана. Он забегал вперед и с разбегу катился по крепко застывшим лужам, разметая лаптями снег.

— Иди добром, — ворчал то и дело Иван. — Кому говорю?!

Они пришли на самую окраину — дальше были заметенные снегом огороды, кочковатый болотистый луг, кусты ракитника. Однако дома тут были новы, крепки. Дом иконописца оказался вторым от края, пятистенным, под железной зеленой крышей. Степан впервые видит такую крышу — зеленую, и благоговение и гордость охватывают его, — ведь и он тоже художник, ведь и он будет жить в этом доме под зеленой крышей.

А во дворе уже закатывалась хриплым лаем собака. Иван со Степаном остановились, боясь ступить на чистое крыльцо. Дверь отворилась, выглянул человек с черной бородкой, с прищуренным глазом. Иван сдернул с головы шапку и поклонился.

— А, это ты! — сказал человек приятным голосом и шире отворил дверь. — Ну, заходите, раз пришли.

Степан, во все глаза глядевший на иконописца, заметил, что волосы у него длинные, как у диакона, черные, с рыжеватым отливом. Но еще сильнее поразил его фартук, который был на человеке, — он был весь густо заляпан краской. Этой краски хватило бы на целую икону. Он вошел за Иваном в какую-то комнату, где сильно и густо пахло маслом, красками и сосновым деревом. У стены в ряд стола несколько икон. Степан перекрестился на них, но лишь потом заметил, что некоторые из этих икон еще не дорисованы. Он смутился, покраснел и спрятался за спину брата. Там он и услышал, как иконописец сказал веселым приятным голосом: