Сын директора - [25]

Я засмеялся. Представил себе ее кидающей пакеты весом по тридцать килограммов каждый. И откуда она это придумала про глухонемых?

Она смотрела на меня снизу вверх расширенными зрачками — видимо, была совсем опьянела, она ведь и в кафе тоже пила.

— Невяна, ты не боишься, что твоя мать может войти?

— Не придет, она в гостях. Позвали бывшие завсегдатаи дома. Вспомнили… И меня, конечно, приглашали, но я не захотела. Зачем мне к ним ходить? Они выполняют свой долг по отношению к покойному, а я, значит, должна умирать от счастья по этому случаю? — Она помолчала, схватила меня за волосы и поцеловала. Потом вздохнула. — Мама считает меня дурочкой, и она права… Можешь мне сказать, почему в наше время не дерутся на дуэли? А, товарищ грузчик? Например, из-за девушки или из-за чего-нибудь еще… Знаешь, я бы каждый день вызывала кого-нибудь на дуэль. Я ведь смелая, верно? И совсем не боялась бы, если бы знала только, за что… Кирилл — еще мальчик. Но эти Здравков и Даракчиев… И все эти хорошие, умные люди, которые за неимением другого превозносят самих себя… Что-то делают, о чем-то говорят и сами же своим словам не верят. В душе у них ничегошеньки нет.

Она смотрела на меня, но, казалось, меня не видела и потому не ждала ответа. Говорила сама с собой. Трудно было следить за ее мыслью, — если в ее словах вообще была какая-то мысль. Мне стало как-то жаль ее… Да, и в самом деле, почему мы не деремся на дуэли? Тогда я в первую очередь вызвал бы на поединок моего бывшего учителя по физике. А может, инженера Цонкова? Выбрать противника было трудно, но мне казалось, что я ее понимаю.

Глаза ее были влажны, словно она собиралась заплакать. Но вместо этого она начала расстегиваться сверху донизу. Я остановил ее руку, но она оттолкнула меня и расстегнулась.

Сейчас я смотрю на нашу улицу, на дом напротив и спрашиваю себя: почему я хотел остановить ее руку? Не такой уж я целомудренный. В городке между Балканами и Мизией, где я служил, я однажды пошел с совсем незнакомой девчонкой. Я был один и шел по улочке вдоль реки. Пора было возвращаться в казарму, а она шла навстречу — в какой-то короткой блестящей юбке, открывавшей ноги аж до верха, и наши взгляды встретились. Я ничего не видел, кроме ее ног и глаз, но когда прошел мимо, остановился и обернулся. Она тоже остановилась. Мы вместе пошли к озеру — в городке было озеро, десять на пять метров, облицованное мрамором и с голым мальчиком посередине, — но мы, не сговариваясь, повернули к реке, где еще не расчистили от кустов участок под будущий парк. Мы не проговорили ни слова. Я даже ее лица не запомнил. Но мне было необыкновенно хорошо. Потом мне страшно повезло, что на посту стоял парень из нашего взвода. Это произошло несколько дней спустя после того, как я получил письмо Кирилла про Таню и ассистента.

Невяна уже не говорила. Я ласкал ее. Под широким халатом она была совсем девочкой, и грудь, у нее была девичья, и я целовал ее все сильнее. Но когда она начала кусаться, я встал. Может быть, потому, что мне стало больно. Но я почувствовал себя совсем скверно — будто кто-то заставлял меня насильно сделать то, чего я делать не хотел, и это унижало нас обоих.

Она вскочила, оправила халат, волосы.

— Я не нравлюсь тебе?

— Не в этом дело…

— А-а-а, ты у нас моральный. — Она смотрела на меня почти с сожалением. — У тебя есть девушка, да? Ведь есть да? Это хорошо, давай выпьем за нее.

Мы стоя допили рюмки. Она проводила меня до двери и на минуту задержала мою руку в своей.

— Если когда-нибудь станет скучно и некуда будет деться, приходи. Не бойся, целовать не буду… Вечером к девяти я всегда дома.

Я отправился домой, думая, что мне чего-то не хватает для того, чтобы быть мужчиной. Я часто жалею о том, что сделал, и о том, чего не сделал. В груди было холодно и пусто, и я спешил, будто кто гнался за мной по пятам.

Отец в этот вечер был в хорошем настроении. У завода появилась возможность наверстать отставание за первый квартал и перевыполнить план. Он шутил со мной и сам налил мне вина. Я смотрел, как он с аппетитом ест, крупный, сильный, в рубахе с засученными рукавами, как режет хлеб толстыми ломтями и со смехом просит маму положить еще, похваливая ее поварские таланты. И завидовал ему.

Я сижу в своей комнате у окна, чиркаю в блокноте. Рисую дом напротив, через улицу, и перебираю в уме эти две встречи, с Таней и с Невяной, и прихожу к выводу, что если бы не встретил накануне Таню, наверное, не пошел бы к Невяне домой и не держался бы так глупо. Черт знает почему, но это так. В сущности, Тане я благодарен, — она научила меня не творить себе кумиров и не принимать девушек всерьез. А что все-таки человек должен принимать всерьез?

Это мои лучшие часы — когда у меня свободны целые сутки, и я знаю, что на работу надо идти только на следующий вечер и можно чиркать в блокноте, здесь или в садике, где дед обсуждает с приятелями вопросы мировой политики, и думать о всякой всячине. Последнее воскресенье мая, а утро туманное. Туман легкий и белый, скоро он поднимется. Он частично закрывает нижние этажи дома напротив, и дом похож на гигантскую подводную лодку, которая всплывает в белых волнах. Антенны на его крыше — перископы. Левее просвечивают низкие желтые постройки на площади Бабы Недели и рядом с ними — зеленые бараки рынка.