Святополк Окаянный - [16]

С Торговой стороны весть пришла, что Добрыня с киевлянами уже под городом.

— Разобрать мост, — приказал Угоняй.

Ломать — не делать, сердце не болит. Кинулись одни мост разбирать, другие храм Преображения раскатывать. Искали иерея Преображенского, хотели утопить, но не нашли. Где-то спрятался, окаянный, может, на Торговую сторону убег.

Толпа взъяренная, накаленная, искру кинь — вспыхнет. И кто-то нашелся рьяный, кинул:

— На поток двор Добрыни-изменщика!

— На поток! На поток! — подхватила толпа, готовая крушить, рубить, душить и грабить.

Налетели на ухоженный Добрынин двор, выломали ворота, двух кобелей-цепняков, кинувшихся на людей, проткнули сулицами[36]. Слуги, напуганные ревущей толпой, разбежались, попрятались. Хозяйка — жена Добрыни — не захотела ни бежать, ни прятаться, горда была: «Перед мизинными[37] не хочу клониться». О бабу меч марать не стали, задушили подушкой. Искали семя Добрынине — сына, не нашли. Дом разграбили, растащили добро, весь двор, что снегом, усыпан стал пухом из разорванной перины. Были охотники поджечь осиное гнездо, но сотские не дали бережения ради: долго ль до беды. Красный петух не станет спрашивать, за какую веру стоишь, всех под одну гребенку причешет, по миру пустит.

А на той, на Торговой, стороне ратники — ростовцы по приказу Путяты скрутили Богомила Соловья. Тот так свирепо отбивался, что некоторым руки обгрыз, чем и заслужил приговор скорый и жестокий: «Утопить поганца!» Потащили к Волхову, заткнули тряпкой глотку богохульнику да налетели на епископа Иоакима.

— Стойте, стойте, — вскричал он. — Куда?

— Топить.

— Не сметь! — вскричал густым басом епископ.

— Но он же поносит веру христианскую, твою веру, святый отче.

— Он не ведает, что творит. Отпустите его.

— Отпустить? Нет уж. Пусть тысяцкий решит.

А меж тем тысяцкий Путята отбирал из ростовцев самых молодых и отчаянных. Велено было всем в бронях быть, с мечами и ножами. К ночи полтысячи воинов было отобрано. Собрали все лодии по берегу, согнали в одно место. Перед тем как сажать дружину в лодии, Путята выступил с наказом:

— Тот берег супротив князя и веры его поднялся. Нам надо наказать смутьянов, привесть в повиновение. Поменьше крови, побольше шишек. Дабы в темноте своих не побить, всем на шеи белые рушники повязать. Я буду с вами, слушаться только меня.

Перед самым отплытием отрада Путяты на берегу появился Добрыня:

— Заходи сверху крепости. Только что оттуда воротился мой лазутчик, он сказал, что тысяцкий Угоняй ездит верхом по городу и кричит: «Лучше нам умереть, чем дать своих богов на поруганье!» Первым делом хватай Угоняя и всех его поспешителей. Вяжи их и отправляй сюда ко мне. Лишим бунт головы, он сам погаснет. С тобой вот Олфим пойдет, покажет двор Угоняя. Я заутре снизу зайду, если тебе тяжело станет.

Прежде чем переправляться, зашли далеко вверх против течения, потому как наверняка взбунтовавшиеся ждали нападения у моста, со стороны Торга.

А отряд пешим уже подошел к верхним воротам крепости.

— Кто такие? — раздалось с приворотной вежи[38].

— Ослеп? Свои. Вам в подмогу.

— A-а. Это хорошо, это в самый раз.

Заскрипев, ворота открылись. Приворотную стражу тут же повязали, в воротах поставили своих.

Ночью Угоняй уже не ездил по городу, а, собрав у себя в доме вятших[39] людей, спросил: «Как быть дальше?» Все понимали, что против великого князя им не устоять, а поэтому надо искать союзников.

— Надо послать во Псков, это наш младший город, он всегда поддержит.

— И ладожан подымать надо.

— А я думаю, надо отложиться от Киева. Что ни год — две тыщи гривен ему отдай. А за что?

Угоняй, сам того не ведая, облегчил ростовцам захват своей усадьбы, с вечера распорядившись запереть цепняков в сарай, чтобы вятшие свободно в дом проходили.

И у него глаза на лоб полезли, когда он увидел на пороге Путяту. Не менее тысяцкого были поражены и вятшие, сидевшие по лавкам.

— Мир честному дому, — сказал Путята? — Как славно, что все в сборе. Ни за кем бегать не надо.

А из-за его спины чередой появлялись воины, заполняя горницу.

— Что ж вы без посадника вече затеяли, — продолжал Путята, подходя к Угоняю. — Нехорошо, нехорошо.

— Эй, кто там! — вскричал наконец Угоняй, обретя дар речи. — Петрила, почему пустил чужих?

— Ах, это был, оказывается, Петрила. Зря зовешь его, Угоняй, он засунул себе в рот кляп, не хочет говорить. А вы, я вижу, тут шибко разговорчивые собрались.

И неожиданно, оборвав себя на полуслове, Путята приказал:

— Вязать всех!

Вятшие повскакали с лавок, но тут же были похватаны ростовцами.

— Люди-и-и, — заорал кто-то из них. — Измена-а, лю…

Ему заткнули рот, а заодно заткнули и остальным.

— Всех на берег и к Добрыне, — приказал Путята.

Услыхав это, замычал, завыгибался связанный Угоняй, пытаясь вытолкнуть изо рта кляп.

— Ишь как обрадовался, — съязвил Путята. — Живо, живо на берег голубчиков.

Никто из связанных вятших не хотел идти своими ногами. Их ростовцы ставили, а они валились либо на лавки, либо на пол, решительно мотая головами: не пойдем.

— Ну что ж, — вздохнул Путята. — Волоките их как падаль, чай, не князья.

И ростовцы поволокли вятших за ноги. Просчитав затылками или носами все порожки и ступеньки, многие обрели ноги и согласились идти. Лишь Угоняй продолжал извиваться, дергаться и мычать.