Святая тьма - [14]

Горошина стоял рядом со старым железнодорожником, вытянувшись в струнку. Казалось, он стал выше ростом. Когда в поезде мелькала фигура солдата в каске, дежурный по станции каждый раз по-военному отдавал честь.

— О боже, куда же все это тащут? — воскликнул Кламо. — Ведь с Югославией и Грецией уже покончено…

— На восток! — отрезал Горошина.

— Куда, куда?

— Россия, Москва, Урал! — трижды отрубил дежурный. — Начинается охота на большевиков.

— А я-то уж думал, что будет тихо, — огорчился Кламо. Большевиков он, как и всякий людак, не любил, но ведь и они люди.

— Теперь скоро начнется, — Горошина радостно ухмыльнулся и с удовольствием козырнул последнему немецкому вагону.

— А мы-то для них железные дороги из одноколейных на двухколейные переделали, — простонал старик, ужасаясь мысли о войне.

— Для кого это — для них?

— Для немцев. Не понимаете, что ли?

Горошина вспылил:

— Я считал вас хорошим словаком, пан Кламо. И все говорят, что вы добрый людак, но теперь я вижу, что это неправда… Да кто вы, собственно, такой?

— Христианин, католик!

— И к тому же еще старый осел! — выкрикнул Горошина, повернулся и, вбежав в дежурку, захлопнул за собой дверь.

Некоторое время Кламо, обиженный и расстроенный, бродил по станции. Нигде не было ни души. Должны были пройти два скорых, но они в Дубняках не останавливались. Старик примостился на скамье в темном уголке перрона и пригорюнился, попыхивая трубкой. Сгорбившись в полутьме, он пускал едкий дым дешевого табака и старался отогнать черные мысли.

Весна в этом году была ранняя, все зацвело недели на две раньше обычного. Сирень в палисаднике начальника станции уже благоухала. А на цветущем каштане, за зданием вокзала, ночи напролет заливался соловей. Он был так поглощен своим пением, что даже лязг немецкого транспорта не мешал ему. Ночь стояла теплая, как в мае. И хотя западный ветер мог еще нагнать дождь и холод, а заморозки прихватить виноградники, природа была полна спокойствия. Ничто в ней не походило на безумие, которое овладело людьми, заставляя их проливать кровь…

Только глубокой ночью удалось старому железнодорожнику немного вздремнуть. Разбудили его пронзительные крики. Громко плакали женщина и ребенок, слышались грубые мужские ругательства. Вокзальные двери с грохотом распахнулись, и на перрон ворвались трое парней, которые гнали перед собой дубницкого зубного техника — еврея Лохмайера с женой и сыном. Один из парней был в кожаном пальто, второй — в новенькой с иголочки форме глинковской гарды, которую почти невозможно было отличить от эсэсовской, а на третьем была немецкая фашистская коричневая рубашка с засученными рукавами. Венделин Кламо отлично знал всю троицу: Золтан Конипасек, гардистский деятель для особых поручений, его дубницкий помощник Игнац Ременар, железнодорожный рабочий, и девятнадцатилетний габанский сопляк Каринечко Чечевичка были первыми головорезами в городе.

— Какие-нибудь пассажиры есть? — спросил Золтан Конипасек с некоторой тревогой в голосе. Видно, встречаться с рабочими, ездившими первым утренним поездом на работу в Братиславу, ему не хотелось.

— Вы первые, — сухо ответил старый железнодорожник. — Но лучше бы и вам сидеть дома…

Сын главного городского нотариуса удивленно взглянул на Кламо водянистыми голубыми глазами и молча направился к виадуку, но внезапно обернулся и заявил:

— Советую тебе предупредить зятя, чтобы он не делал глупостей. Эти, — он показал на евреев, — пришли сюда на своих двоих, а он у нас поползет на четвереньках! — И кинулся в дежурку к Горошине. Громогласные приветствия свидетельствовали об их давней дружбе.

Сопляк в коричневой рубашке хотел было двинуться вслед за ним, но передумал и уселся на скамейке у ларька. Он был пьян и боялся, что в теплой комнате его окончательно развезет.

— Можете сесть! — разрешил Игнац Ременар Лохмайерам.

Те подошли к скамье, на которой только что дремал Кламо, и принялись укладывать свои пожитки. Перепуганный мальчуган не решался тронуться с места. Тогда Ременар ткнул его сапогом в спину, и ребенок, закричав от страха и от боли, упал.

— Ты что делаешь, собака? — ужаснулся Венделин Кламо и бросился к мальчику.

Женщина беспомощно опустилась на скамью, тихонько причитая. Когда Кламо подвел к ней сына, она судорожно прижала его к себе и обернулась к сидящему рядом мужу:

— Как ты можешь терпеть это! Ведь ты же отец!

Ее слова прозвучали таким горьким упреком, что несчастный отец порывисто сжал своих близких в объятиях. Он гладил их, произнося их имена с невыразимой нежностью и болью, на какую только способен человек, на которого свалилась большая беда. И тут старый железнодорожник не выдержал — он подошел к Ременару и плюнул ему в глаза.

Прежде чем тот пришел в себя и успел покарать обидчика, с шумом распахнулись двери и с улицы на перрон ввалился начальник станции. Он находился в той стадии опьянения, когда человеку уже море по колено. Фуражка была сдвинута на правое ухо, словно у деревенского заводилы, готового к драке.

— Посторонние пусть немедленно убираются отсюда, не то я… — орал он.

Ему, как видно, было уже кое-что известно о событиях в городе, иначе он не вернулся бы так рано — пробило всего лишь половина третьего. Никто не двинулся с места, и начальник распалился еще больше.