Святая тьма - [16]

— С ними? Да ничего… Я их домой отвел! Бедняги от страха едва ноги волочили. — Венделин Кламо оглянулся, не подслушивает ли кто, и нагнулся к женщине. — Вы бы видели, как их избили! До тех пор молотили и пинали сапогами, пока те не отдали все, что у них было: деньги, драгоценности, кольца, золотые зубы…

— Иисусе, Мария! — ужаснулась женщина столь откровенному грабежу.

— И представьте себе: эти несчастные до того запуганы, что все отрицают… Жена его мне так и сказала: "Нет, нет, пан Кламо, они у нас ничего не взяли, ей-богу ничего!" А он сам даже говорить не может, все губы у него разбиты. Но ребенок — тот рассказал все… Хотя родители и пытались закрыть ему рот. Ну что вы на это скажете, сударыня?

— Этим должны заняться жандармы.

— Э-э-э! Я уже говорил с главным…

— Ну и что? — испуганно спросила она, подумав, не повредил ли старик неосторожным словом ее мужу.

— Да что там… Ответил, что евреями жандармы не занимаются, это, мол, дело гардистов да немцев. И что зубным техникам вообще опасаться нечего, потому что они относятся к "необходимым".

— Относиться-то, относятся, да им от этого не легче! — наконец пожалела Лохмайеров жена начальника станции, обрадованная тем, что репутация ее мужа не пострадала.

— Ваша правда, сударыня, — и старый железнодорожник поставил ногу на педаль.

Толстуха взбежала по лестнице с легкостью серны. После ее "доклада" ободренный супруг немедленно поднялся с постели и начал одеваться. Через полчаса он уже спустился вниз и приступил к своим обязанностям. Ему льстило, что его ночная драка расценивается людьми как справедливая борьба против грабежа. Но вместе с тем с сегодняшнего дня он решил избегать всего, что так или иначе связано с евреями.

6

Сначала Кламо поехал на Простреднюю улицу. Все деревья уже пышно зеленели, только акация еще стояла голая. Простредняя улица напоминала щербатый рот: одни дома выступали вперед, другие — стояли в глубине дворов. Казалось, их когда-то поставили так лишь для того, чтобы как-то отличать друг от друга, — уж слишком все они были одинаковы. Узкие и высокие, все они сидели на погребах с винными бочками, как наседка на яйцах. В середине улицы, напротив городской управы стоял дом, который был выше и массивнее других. Окна его защищали железные решетки, ворота снаружи были обиты жестью, а изнутри запирались на огромный замок, величиной с доброе ведро. Все это свидетельствовало о том, что люди, живущие здесь, очень беспокоятся за свое имущество.

Калитка в воротах днем не запиралась. Ее сторожили собаки. Из подворотни высовывались их оскаленные морды. Всех проходящих мимо они провожали злобным ворчанием, но старого железнодорожника сразу признали. Когда Кламо вошел, собаки для верности обнюхали его, а потом, завиляв хвостами, весело запрыгали вокруг. Большой двор был весь застроен сараями, навесами, хлевами, конюшнями. В центре его росли два могучих ореховых дерева, около них просушивались на солнце винные бочки. Древняя старуха проковыляла мимо Кламо. Она окинула его подозрительным взглядом, но не сказала ни слова.

В воздухе носился аромат хорошего, выдержанного вина. Венделин Кламо проглотил слюну. К самому дому с застекленной верандой собаки не подпустили Кламо. Пришлось подождать, пока их лай не выманил из внутренних покоев хозяина — коренастого, толстого человека с багровым лицом, одетого так бедно и неряшливо, что его можно было скорее принять за работника.

— Ступайте в дом, матушка, — крикнул он старухе с лицом ведьмы, которую Кламо встретил во дворе. — Ведь ей уже девяносто! Еще простынет, схватит воспаление легких — возись тогда с ней, ставь компрессы!.. Ты с чем пожаловал, Венделько?

— Итальянец тебе вагон вина пригнал, — Кламо достал из кармана уведомление.

Прежде чем взять из рук железнодорожника официальную бумагу, новоиспеченный оптовый торговец обтер руки о пиджак и торжественно подтянул штаны, которые никак не хотели держаться на его толстом брюхе. Бумагу он рассматривал и так и эдак, несколько раз ее перечитывал и даже походил с ней зачем-то по двору, что-то бормоча себе под нос. Потом направился к дому, осторожно переступая ногами. Он уже поднялся на веранду и только тут вспомнил, что должен отблагодарить Кламо.

— Забеги к Бонавентуре, скажи, что я велел поднести тебе стаканчик! — крикнул он ему из окна.

Старый железнодорожник вышел на улицу не солоно хлебавши, и псы проводили его громким лаем. Что Киприан Светкович скряга — это он всегда знал, но ведь всему есть предел! Старик предполагал, что в награду за добрую весть, принесенную к тому же спозаранок, хозяин поведет его в погреб и нацедит целую кружку наилучшего вина. Когда-то у Киприана Светковича был такой обычай, но с тех пор, как он занялся оптовой торговлей и стал правительственным комиссаром, старые привычки позабылись.

В воротах Кламо столкнулся с габаном Якубом Пай-пахом, который уже много лет служил у Светковича виноделом.

— Итальянец вам вино прислал, — объявил ему Кламо.

Якуб Пайпах подскочил при этом известии так, словно его укусили за ногу, и, не ответив ни слова, скрылся во дворе. Он сразу сообразил, что хозяин сейчас особенно нуждается в нем. Пайпаху у Светковича было совсем неплохо. Себя он не очень утруждал, но зато зорко приглядывал за поденными рабочими, не давал им лениться. И превратился в конце концов в такого надсмотрщика, который немногим отличается от сторожевого пса: на людей рычал или юлил перед ними, в зависимости от того, что выражало в данный момент лицо хозяина.