Святая тьма - [17]

— Уж этот своего не упустит! — проворчал ему вслед железнодорожник и, раздосадованный, взобрался на велосипед.

Дубницкий приходский дом помещался на самом конце Простредней улицы. Двор был, так же как и у Светковича, окружен высоким забором, только ворота снаружи были окованы более тонкой жестью и запирались не на такой большой замок. Рядом с домом зеленели деревья и кусты, в траве желтели одуванчики.

У входа Кламо задержался. Он всегда, прежде чем войти в богатый дом, старался собраться с мыслями.

Почти одновременно с Кламо к дому подошел капеллан — плотный мужчина лет тридцати, по имени Мартин Губай. Зная его необыкновенное пристрастие к вину, дубничане перекрестили его в Бумбая[6].

— Если вы несете нам уведомление насчет итальянского вина, то я вас горячо приветствую! — бросился он к старику с распростертыми объятиями и потащил его к лестнице. Он хотел побыстрее препроводить Кламо к фарару, но на террасе путь им преградила кухарка:

— Пан Кламо, вы ведь знаете все, что творится в наших Дубниках. Скажите, это правда, что ночью убили зубного техника? Вы сами видели?

— Этого, слава богу, не произошло. Несчастные Лох-майеры живы, — с горечью сказал Кламо. Но, взглянув внимательно на беззубый рот старухи, который был словно специально создан для перемывания косточек ближним, не удержался и злорадно добавил: — А вот если кто заказал ему зубы из собственного золота, то оно действительно загублено!

— О господи! — завопила кухарка. — Сегодня этот еврей должен был поставить мне золотой мостик… Глядите сюда, — она растянула губы пальцами и обнажила голые десны, — эти бездельники могли бы хоть денек подождать!

Теперь остановить ее было уже трудно, но капеллан ловко оттеснил железнодорожника к кабинету фарара и, втолкнув его в дверь, сам пролез вслед за ним.

— Чего вам? — проворчал фарар вместо приветствия. Он был похож на крестьянина, на старости лет наконец сообразившего, чем следует заняться, чтобы разбогатеть. Сейчас он сидел, погруженный в размышления о происшествии с зубным техником, так некстати взбудоражившем и неприятно настроившем его столь кроткую до сих пор паству. Происшествие это вытеснило из его головы даже заботы о продаже вина.

— Вам пришло итальянское вино, пан фарар. Да славится имя господне! — отрапортовал Кламо.

Фарар даже покраснел от приятного волнения.

— Добрую весть несешь, мой друг, во веки веков аминь!

Он поднялся из-за стола, где разбирал приходскую и личную корреспонденцию, касающуюся вина для причастия, подошел к полке, висевшей на стене, достал бутылку велтлина домашнего производства, поставил ее на стол и снова направился к полке за бокалами.

Железнодорожник и капеллан уже глотали слюну в предвкушении удовольствия. Мрачный кабинет фарара вдруг показался им удивительно приятным.

— Добрую весть надо обмыть, — изрек фарар.

Возражений не было.

Попивая винцо, капеллан между делом попросил у фарара разрешения упомянуть в воскресной проповеди об избитых и ограбленных Лохмайерах.

— Боже сохрани, — ужаснулся фарар. — Да это значило бы искушать духа святого! — И он налил капеллану подряд две рюмки отличного велтлина, чтобы хоть немного охладить его христианский пыл. Про Кламо он совсем запамятовал.

Огорченный железнодорожник дал волю своему возмущению.

— Что ни говорите, а нехорошо, что такое безобразие творится в словацком католическом государстве… Была масонская Венгрия, была безбожная Чехословакия, но никто ни к кому не врывался по ночам в дом, не избивал, не грабил. А теперь Словакия — словацкая, христианская, а людей бьют, обирают, да еще из дому выкидывают… А жандармы заявляют, что их это не касается…

Фарар морщил лоб, пожимал плечами, но в конце концов решил прекратить эти излияния:

— Это, пожалуй, слишком высокая материя для вас, дорогой Венделин.

— Какая она там есть, я не знаю, — неразумно настаивал на своем железнодорожник, — но так избить людей, как это сделали Золо, сыночек нашего нотариуса, Игнац Ременар и Каринечко Чечевичка, — это не по-христиански…

Фарар взвесил в руке бутыль, в которой оставалось еще немного вина, взболтнул его и налил Кламо. Ему не нравились слишком резкие суждения. Он считал их гораздо большей дерзостью, чем насилие, содеянное над евреями. Без сомнения, на старого, всегда кроткого железнодорожника вредно влияет его зять Ян Иванчик, которого в Дубниках считают отличным учителем, прекрасным музыкантом, но безусловно неблагонадежным гражданином.

— Вчера, например, — сказал фарар, — у Гитлера был этот… как его… день рожденья. Городской спортивный зал разукрасили, собрался народ, подготовили выступления… И вдруг ваш зять, учитель Иванчик, всегда такой аккуратный, вышел дирижировать хором, одетый, словно сезонник: гольфы, как у чешского бродяги, рваный пиджак, башмаки — будто в футбол играть собрался. Вид самый что ни на есть неприличный! В зале, конечно, хохот. Упаси нас господи, но последствия могут быть самые скверные. Вы бы, пан Кламо, объяснили ему, предостерегли, а то ведь одно дело — думать про себя, а другое — публично вытворять такие штуки.

— Да, да, надо про себя! — захохотал капеллан и выдул остатки вина прямо из бутыли.