Святая тьма - [13]

Младший сынишка Тонько ходил в начальную школу в Дубниках. Ему была уготована печальная судьба, — Вильма Кламова, опутанная святыми отцами, поклялась в костеле перед алтарем с изображением святого Антонина Падуанского, что младшего сына отдаст богу. Венделину Кламо все это не больно нравилось — он по своей натуре был противником любого насилия, но с женой, как известно, сладить не легко, а против бога людак идти не может. И все же он радовался, что Тонько и слышать не хочет о том, чтобы стать монахом. Третьим источником страданий Венделина Кламо была дубницкая городская управа.

Благодеяния, оказанные Германией Словацкому государству, в Дубниках выразились в том, что здесь разогнали выборное городское управление и скинули городского голову — социал-демократа. Сожалеть о нем, правда, особенно не приходилось. Но плохо было то, что дубницким правительственным комиссаром стал Киприан Светкович, которого Венделин Кламо в глубине души считал полным ничтожеством. В помощь этому Киприану дали шестерых матерых людаков, чтобы он мог править мудрее и смелее, "по-христиански и по-словацки". Новый правительственный комиссар владел большими виноградниками и винными погребами и занимался оптовой торговлей вином. От этого "великого" человека вначале ожидали великих подвигов, но он заботами о городе себя не утруждал, а если и выносил постановления, то лишь в пользу своего кармана.

Венделин Кламо наивно полагал, что в советники к Светковичу он, человек простой, попал по ошибке. На самом же деле это было сделано для того, чтобы бросить хоть какую-нибудь кость дубницким рабочим. Для этой цели как нельзя лучше подходил именно Венделин Кламо — и как людак, и как рабочий, и как человек, которого все любили. Но как ни пытался Кламо повлиять на правительственного комиссара, заставить его подумать о рабочих и поденщиках, которые составляли в Дубниках две трети населения, все его попытки оказывались тщетными.

В том, что творится на белом свете, Венделин Кламо не разбирался. Если б не Цилькин муж, ему было бы известно только то, что пишут людацкие газеты и передает братиславское радио.

Старого железнодорожника угнетали "подвиги" Гитлера, но то, что немецкая оккупация и война миновали Словакию и что сам Гитлер. "оказывает Словакии свое покровительство" — его успокаивало… Правда, "Протекторат Чехия и Моравия" сидел в его душе, как заноза, но ведь чешская кровь не проливается… Оккупация Бельгии, Голландии, Дании, Норвегии его не очень взволновала — ведь этих стран он не знал… Другое дело — поляки. Их судьбе, конечно, не позавидуешь, даже если счесть это божьей карой за те словацкие деревеньки, что они когда-то отхватили безо всякого на то права. Хотя сам Кламо отлично обходился и без этих деревень, раскиданных где-то в горах…

Что касается Франции, то возвратившиеся оттуда дубницкие габаны, которые ездили на заработки, рассказывали о чудовищной трусости ее министров и генералов… Сербов Кламо жалел, он знал их еще с первой мировой войны. Хорошо, хоть им, беднягам, долго мучиться не пришлось… Теперь уж, наверное, немецкий бог, воплотившийся в Адольфе Гитлере, достаточно набил свою утробу и лет на десять оставит мир в покое. Такая точка зрения господствовала и на дубницком вокзале: станционные служащие и случайные пассажиры на перроне постоянно утешали себя тем, что новая Европа уже создана и Словакия осталась в стороне. И все же у Венделина Кламо нет-нет да и запоет тревожно сердце. Он никак не мог взять в толк: если все уже кончено, зачем тогда каждую ночь идут на восток тяжелые немецкие составы?

4

В эту ночь дежурным по станции был очень молодой, тощий и до смешного маленький человечек, которого прозвали Горошиной. Венделин Кламо дежурил с ним вместе уже третий раз и мог с уверенностью сказать, что из всех дежурных по станции, которых перевидел на своем веку Кламо, этот щеголеватее всех носит красную фуражку и как-то особенно ловко умеет заткнуть под мышку жезл. Не успел он поступить на службу, как уже отличнейшим образом спелся с прохвостом Игнацем Ременаром. Ясно, что хорошего от такого человека не жди. Кламо не любил Ременара, а потому не жаловал и Горошину. Самое неприятное в Горошине было то, что он постоянно выпытывал у людей мнение о новом "режиме", о словацком правительстве, а сам никогда ни с кем не откровенничал.

Незадолго до полуночи к Дубинкам подошел большой товарный состав. Паровоз с минуту попыхтел и подал к эстакаде два крытых итальянских вагона. Из квитанций Кламо узнал, что в одном из них — итальянское вино для Киприана Светковича: тот, конечно, разбавит его своим кислым велтлином, а потом продаст как рейнский рислинг. А во втором вагоне — вино похуже, для приходских погребов. Его, конечно, тоже, с божьей помощью, смешают с водянистой кадаркой, привезенной с Шинтавы, и получат "натуральное малокарпатское" вино для причастия, которым будут угощать прихожан в "присутственных местах" трнавской епархии. Но разгрузку и отправление товарного состава пришлось задержать, чтобы освободить путь для подходившего немецкого эшелона.

Раздался сигнал и чуткое ухо железнодорожника тотчас же уловило все усиливающийся металлический лязг, доносившийся со стороны Линдавы. Чувствовалось, что движется что-то очень длинное и тяжелое. Потом вдали затанцевали огни, и к станции, пыхтя и отдуваясь, подошли два утомленных локомотива, а за ними — до отказа нагруженные платформы: танки, пушки, броневики… Рельсы стонали и прогибались под этим убийственным бременем. У Кламо мороз пробежал по коже.