Святая и грешница - [47]

Снова во мне зашевелилось отчаяние. Что делать? Путь домой — отрезан. Я знал это. И мысли допустить не мог, чтобы снова увидеть свою жену после всего случившегося.

Я чувствовал себя брошенным и одиноким, забытым всеми, и я решил бежать от всех. На этом свете мне не было места.

Думал ли я о том, какое горе я причинил своей жене? Ведь она не знала, где я и что со мной. Да, я причинил ей боль. И меня это радовало, и довольно сильно. Я хотел мстить. Я хотел знать, что она тоже страдает. Многие годы я верил, что я имел право на месть. Пока не встретил художника, своей наивной верой и поведением он показал мне мою гордыню и мое самомнение.

Я стал преступником в ту темную, страшную ночь отчаяния. Я сокрыл свое злодеяние, избрав для себя роль судьи. Я осудил мою жену на пожизненные муки.

Есть ли мне прощение? Не знаю, но чтобы получить его, я должен возвратиться домой, отправиться в путь завтра же.

Молодой священник стал близким для меня человеком в те далекие дни, много лет назад. Он был молод и новичок в своем деле. Я рассказал ему, что случилось со мной, или вернее сказать, кое-что из случившегося. Рассказал о причиненной мне несправедливости и о собственном страдании. Ах, если бы только он и художник знали все о моем злодеянии, знали бы, о чем я умалчивал. Я, позволяющий себе рассказывать истории о ростовщике.

Священник был очень осторожен в выборе слов, чтобы меня, не дай Бог, не обидеть. Но я хорошо помню, как он пытался найти более светлые стороны в моей ситуации, как он пытался убедить меня иначе посмотреть на вещи. Он не знал меня.

Сам он был силен в вере. Он не жаловался на свою судьбу, свое назначение в это бедное село в горной долине рассматривал не иначе, как посланное ему Богом.

В это село не каждый поехал бы по собственной воле. Крохотное скопление серых домишек, помеченных временем и ветром, который здесь редко когда утихает.

«Люди, что и дома, здесь серые и печальные и не очень-то верующие, — рассказывал священник, — немногие приходят в церковь. Они ищут утешение от этой бедной и однообразной жизни, но находят его почему-то в сельской таверне».

Однако сам священник ничуть не страдал от такого, казалось бы, безнадежного положения дел даже когда ему приходилось голодать. Он зависел от приношений прихожан.

«Но все к лучшему», — сказал он тогда.

Я был почти в шоке, когда оказался здесь теперь по прошествии десятка лет. Церковь выглядела жалкой. Я постучался к священнику, дверь была не заперта, но его не было дома. Комната так же спартански обставлена, как и тогда, но стала грязнее и обветшала. В церкви его тоже не было.

На улице я остановил первого встречного и спросил, не знает ли он, где мне найти священника. По неулыбчивому лицу пробежала ухмылка:

«Где ж ему еще быть, в таверне сидит!».

Я нашел его в таверне, он сидел в дальнем уголке, склонившись над столом, а перед ним стояла пустая кружка. На секунду он поднял голову и взглянул на меня. Потом уронил голову еще ниже. Но в его лице я успел прочитать в этот короткий миг горечь и унижение.

Куда подевалась былая сильная вера молодого священника? Взгляд был рассеянный и пустой, на лице печать голода и разочарований.

Он рассказал мне, каким образом, не имея на то средств, он мог позволить себе сидеть в таверне и пить вино. Несколько лет назад хозяин заявил, что хотел бы платить свою мзду церкви ежедневным кувшином вина. Но при условии, что вино должно быть выпито у него в таверне. Это была насмешка, священник так это и понял. Но голод взял свое и, продержавшись еще немного, он стал регулярно захаживать в таверну и прикладываться к кружке. С тех пор так и повелось — каждый вечер он сидел в заведении и опорожнял свой кувшин. Сидел в своем постоянном уголке, осыпаемый насмешками.

Я заказал кувшин вина и налил ему и себе. Он схватил кружку и с жадностью выпил. Я понял, что он голоден и попросил хозяина накрыть стол. Священник ел медленно и молча. Я боялся, что желудок его плохо перенесет пищу после долгого голодания.

Он поведал мне печальную историю. Со стыдом он выложил мне всю правду, рассказал о молодом священнике, который, возгордившись, поверил, что в его власти сотворить невозможное: обратить людей к Богу и воздвигнуть крепость Духа в этом несчастном селе. Он рассказал о том, как над ним издевались и как его унижали, ежедневно и ежечасно, год за годом, пока он не появился в таверне и не начал пить.

Он не скрывал ничего, ни своего поражения, ни своего падения. Ничего у него не получилось, ничего из того, о чем он мечтал в своем молодом рвении.

Даже веру свою, как он думал, он потерял. Ни разу Бог не вспомнил о нем за все эти годы его жизни в этом далеком селе.

Я выслушал его внимательно, но советовать что-либо не стал, испросил только разрешения остаться у него на несколько дней. О своей жизни после нашей последней встречи я мало что рассказал. Мы вместе возвратились в его жилище.

Теперь я помогал ему, как тогда он мне. Он хотел лечь на полу, но разморенный вином и едой снопом рухнул на кровать и немедленно заснул.

Я взял картину, свечу и пошел в церковь. Поставил свечу у алтаря. Потом снял бумагу, в которую я завернул картину. При слабом свете свечи она казалась еще прекрасней. В этом жалком помещении сельской церквушки, где не было ни единого украшения, картина, без сомнения, привлечет к себе внимание.