Священная - [71]

– Прямо сейчас? С тобой?

– Да, – подтверждает она, после чего протягивает руку и обхватывает мою ладонь. – Используй свою эмпатию на мне.

Но почему-то это слегка пугает меня.

– Я не знаю как, – отвечаю я. – И не умею это контролировать. Эмпатия срабатывает по моему желанию лишь с Кристианом. И я… вижу не просто чувства, как происходит с другими людьми, но и его мысли. Почему так?

– Наши мысли и чувства переплетены, – говорит мама. – Воспоминания, образы, желания, ощущения. Судя по всему, ты можешь воспринимать лишь чужие чувства. Но если прикасаться непосредственно к коже другого человека, то эффект будет сильнее. Так что ты способна уловить еще и образы или конкретные мысли, которые вспыхивают в его голове в этот момент.

«Но при этом чувства все равно будут», – думаю я.

– А ты умеешь это делать?

– Нет. – Мама на минуту отводит взгляд. – Я не часто улавливаю чувства. Но я телепат. Так что умею читать мысли.

Вот это новость! Неудивительно, что она всегда все знала еще до того, как я ей о чем-то рассказывала. В детстве мне казалось, что у нее глаза на затылке.

«Да, это был эффективный инструмент вашего воспитания», – мысленно говорит она мне, а затем улыбается.

– Не смотри так на меня, Клара. Я не читала каждую твою мысль. И вообще большую часть времени предпочитаю закрываться от чужих мыслей, в особенности от ваших с Джеффри, потому что вы заслуживаете уединения.

«А сейчас давай немного потренируемся, – мысленно добавляет она. – Откройся. Попробуй уловить мои чувства».

Я закрываю глаза, задерживаю дыхание и прислушиваюсь, словно могу услышать ее чувства. И вдруг вижу вспышку бледно-розового цвета перед закрытыми глазами.

– Розовый, – выдыхаю я.

– Сосредоточься на этом.

Я старательно слушаю ее и пытаюсь вновь разглядеть розовый, пока у меня не начинает раскалываться голова. И когда я уже собираюсь сдаться, вдруг вижу, что это шторы. Розовые шторы с кольцами, висящие на окне.

Но розовые шторы – это не чувство.

А значит, есть что-то еще. Это смех. Детский смех, настолько громкий и заливистый, словно ребенок сейчас описается. И вместе с ним мужской – добродушный и восторженный. Я узнаю этот смех. Это папа. В горле сразу встает комок при мысли о нем.

– Не примешивай сюда свои чувства, – говорит мама.

Розовый. Смех. Теплота. И тут я понимаю, что это означает для мамы.

– Радость, – наконец говорю я и открываю глаза.

Она улыбается.

– Верно, – подтверждает мама. – Это была радость.

– Мама…

– А теперь попробуй отгородиться от нее.

Я снова закрываю глаза, но в этот раз представляю, как выстраиваю стену между нами. Кирпичик за кирпичиком, мысль за мыслью. Пока у меня в голове не остается ничего. Ни цветов, ни чувств, лишь серая и гулкая пустота.

– Получилось, я ничего не чувствую. – Я открываю глаза и вижу, что мама почему-то смотрит на меня с облегчением.

– Молодец, – говорит она и вырывает свою руку из моей. – Но тебе придется практиковаться, пока ты не научишься отгораживаться в любое время и от любого человека.

И это было бы очень кстати.

Так что всю следующую неделю, когда я чувствую присутствие Семъйязы в школе, то тренируюсь выстраивать духовный барьер между нами. Поначалу у меня ничего не получается. Скорбь Чернокрылого продолжает окутывать меня, мешая думать о чем-либо другом. Но постепенно я начинаю ощущать связь со всем живым вокруг меня и с бурлящей во мне энергией, которая связана с венцом, поэтому я пробую отключить ее. И это оказывается обратно тому, как я призываю венец. Чтобы засиять, мне необходимо утихомирить внутренний голос. А чтобы перестать чувствовать окружающих, наоборот – нужно занять свой разум собственными мыслями. И это очень тяжело.

Но еще хуже то, что в пятницу мама настолько слабеет, что перестает самостоятельно вставать с кровати. Теперь она лежит на постели среди подушек, словно фарфоровая кукла. Иногда она читает, но по большей части спит днем и ночью. Так что теперь редко получается застать ее в сознании.

В середине следующей недели в доме появляется Кэролин. Она медсестра, и я видела ее на собраниях общины. Похоже, ее специальность – уход за обладателями ангельской крови в их последние дни на земле.

– Я не хочу, чтобы вы беспокоились о деталях, – говорит мама однажды, когда мы с Джеффри приходим, чтобы повидаться с ней. – Билли обо всем позаботится. Просто поддерживайте друг друга. Это все, о чем я прошу. Обещаете?

– Обещаю, – говорю я.

А затем поворачиваюсь и смотрю на Джеффри.

– Хорошо, – бормочет он и выходит из комнаты.

Он всю неделю расхаживает по дому, словно тигр в клетке. Иногда я чувствую его гнев, как вспышки тепла, опаляющие горечью. Он злится от несправедливости мира и того, что мама должна умереть из-за чьего-то дурацкого правила. Оттого, что наша жизнь продиктована какой-то силой, которую даже не заботит, как это влияет на нас. Он ненавидит свое бессилие. Но больше всего Джеффри ненавидит эту изоляцию, необходимость оставаться здесь и прятаться. Думаю, он бы предпочел выйти на улицу, встретиться с Семъйязой и со всем покончить.

– Жаль, что он так сердится, – вздохнув, говорит мама. – От этого все происходящее становится для него еще труднее.