Священная - [72]

Но, по правде говоря, эта изоляция начинает доставать и меня. Все, что мне сейчас разрешено – это школа, вокруг которой постоянно бродит Семъйяза, не давая мне расслабиться, и дом, где меня все время мучает мысль о скорой маминой смерти. Да, я болтаю с Анджелой по телефону, но мы решили, что ей лучше не появляться здесь, чтобы не привлекать внимания Чернокрылого, потому что он еще не знает о ее существовании. К тому же она все еще дуется после того, как я рассказала ей о кладбище Аспен-Хилл.

– У меня возникла теория, – говорит она мне как-то вечером по телефону. – О твоем сне.

– И какая?

– Ты считаешь, что Такера не окажется на похоронах потому, что он ранен или с ним что-то случится.

– Что ты имеешь в виду под словами «что-то случится»? – уточняю я.

– А если он там не появится из-за того, что вы расстались?

Забавно, что это предположение пугает меня больше, чем мысли о том, что он пострадает.

– Но зачем нам расставаться? – спрашиваю я.

– Потому что ты должна быть с Кристианом, – говорит она. – Может, твой сон говорит тебе именно об этом.

Эта мысль причиняет мне сильную боль. И мне как никогда хочется увидеться с Такером, поцеловать его, заверить в своей любви и насладиться его объятиями. Но я не осмелюсь на это.

Неважно, что там надумала Анджела. Я не могу рисковать и подвергать его опасности. Снова.

Я сортирую одежду перед стиркой и обдумываю слова Анджелы. Может, мы с Такером и расстанемся. Но не из-за того, что я «должна быть с Кристианом», а потому, что мне хочется оградить его от опасности. Хочется, чтобы он был счастлив. Чтобы у него была нормальная жизнь. И нужно быть сумасшедшей, чтобы считать, что такое возможно рядом со мной.

Я забрасываю белую одежду в стирку и наливаю отбеливателя, чувствуя внутри такой страх, что хочется кричать. Разрушить тишину, воцарившуюся в доме. И это не чужая грусть, не скорбь Чернокрылого, а мои чувства. И я сама виновата в их появлении.

Борясь с грустью, я возвращаюсь в свою комнату, чтобы сделать домашнее задание.

Борясь с грустью, болтаю с Венди. Она в восторге от университета, и все ее разговоры лишь о том, как выглядит общежитие и как будет здорово там учиться и жить. Я пытаюсь подыграть ей и притворяюсь, что тоже взволнована учебой, но чувствую лишь грусть.

Грусть, грусть, грусть.

Чуть позже, когда пищит стиральная машинка, я отправляюсь переложить вещи в сушилку. И примерно на середине процесса вдруг ощущаю, как грусть отступает. Она сменяется невероятной, всепоглощающей радостью и теплом, которые наполняют меня. Ощущение, что все будет хорошо, и головокружительное счастье настолько ошеломляют, что хочется громко смеяться. Я закрываю рот рукой и зажмуриваюсь, пытаясь успокоить эти чувства. Я не понимаю, откуда они взялись. Происходит что-то странное.

Может, у меня уже просто поехала крыша?

Но тут раздается звонок в дверь.

Я роняю трусы Джеффри на пол прачечной и несусь вниз по лестнице к двери. Добравшись до нее, привстаю на цыпочки, а затем выглядываю в маленькое окошко. И у меня перехватывает дыхание.

На крыльце стоит ангел. Именно его я и почувствовала. Ангела. Белокрылого, если точнее. Высокий золотоволосый мужчина, от которого исходит такая любовь, что на глаза наворачиваются слезы счастья.

Я распахиваю дверь.

– Папа?

Он поворачивается ко мне и улыбается своей глуповатой кривой улыбкой, о которой я даже не помнила до этого момента. Я молча смотрю на него, любуясь тем, как солнце сияет в его волосах каким-то неземным светом. Разглядываю лицо, которое не постарело ни на день с тех пор, как мы виделись четыре года назад, да и в принципе оставалось таким же, сколько я себя помню. Он не изменился. И почему я никогда не замечала этого раньше?

Папа ангел.

– Не хочешь обнять меня? – спрашивает он.

Я, словно зомби, шагаю к нему.

В этот момент я должна была бы чувствовать удивление. Ошеломление. Потрясение. Пытаться осознать абсолютную невероятность происходящего. Но я ощущаю лишь его радость. Как розовые занавески и папины руки на моей талии, пока он поднимает меня высоко над головой. Вот такую радость. Он крепко обнимает меня, слегка приподнимает над полом и, смеясь, опускает обратно.

– Я скучал по тебе, – говорит он.

Папа потрясающе красив. Он, как и Семъйяза, словно статуя, вылитая из идеальной мужской формы. Вот только там, где в Чернокрылом проступает тьма, у папы золото. Золотистые волосы. Золотистая кожа. Глаза цвета серебра, которые кажутся и холодными и теплыми одновременно. В них таится что-то древнее, словно в их глубинах скрыто множество знаний. И, как и Семъйязе, папе можно дать и двадцать, и тридцать, и сорок лет, в зависимости от того, как сильно к нему присматриваться.

Так что у меня в голове не укладывается, что именно он – мой вечно отсутствующий отец, с которым мы изредка вели неуклюжие беседы по телефону все эти годы.

– Папа… – шепчу я. – Но как?

– У нас еще будет время все обсудить. А прямо сейчас проведи меня, пожалуйста, к маме.

– Конечно.

Я отступаю в прихожую, наблюдая, как этот сияющий широкоплечий мужчина входит в наш дом. Его движения плавные, грациозные и совершенно не свойственные человеку. Но в нем есть и что-то еще. Я словно вижу его в двух ипостасях, как Семъйязу, – человеческую оболочку и расплывающийся от движений контур вокруг нее. Но с папой эти две ипостаси кажутся более цельными. Так что я не могу сказать, какая из них настоящая, а какая лишь оболочка.