Свои - [56]

Но жалоб не было. Сердилась только мама, и то не из-за крокусов, — неприятно ей, что весь дом видит, как я дворничаю. И не один дом. Участков-то два, и на каждом по несколько домов. Зато на работе обещали, если буду справляться и еще участок возьму, — маневренную жилплощадь дадут. Правда, это исключение, ее же только иногородним предоставляют. Но дай бог, чтоб повезло, не хочется маму лишний раз собственным видом нервировать. Не получается у меня успешно и богато, — стараюсь хотя бы честно и тщательно. А выше головы не прыгнешь.

Новая запись.

Ходили с Екатериной проповедь слушать. И вот уже несколько дней я о ней думаю, хотя проповедь короткой была, — всего несколько минут. Батюшка про «дух времени» говорил. Говорил, что это не простая метафора, а реальный, вернее, персональный дух. Как ангелы-хранители или падшие ангелы. Это он, дух времени, отвлекает человека от главного, от тех чувств, которыми человек мог бы жить вечно. Отвлекает суетой, спешкой, пустяками. Научиться б еще понимать, где пустяки, а где что-то важное, научиться бы самой «жить с прилежанием» сейчас. Тогда и дух времени не так страшен.

И пусть мои маленькие усилия добросовестно и аккуратно прожить сегодняшний день кажутся смешными или мещанскими, но иногда этого достаточно, чтобы воздух вокруг оставался свежее и чтобы от больших бед удерживаться.

ЛЕНИНГРАДСКИЕ ГЛАВЫ

Глава 12 Ленинград военный

Путь был долог. Поезд то и дело задерживался, уступая составам поважнее, и часто останавливался, чтобы выпустить одних пассажиров и подобрать других. Попутчицы все время менялись, и Полина Васильевна опять и опять рассказывала, что в Ленинград они с дочкой едут, чтобы встретиться с отцом Фридочки, с человеком, у которого такие же зеленые глаза и ямочка на подбородке, едут, чтобы дочь с отцом впервые в жизни увидели друг друга. И всякий раз женщины (а большинство в теплушке были именно женщины) так искренне, так сердечно поздравляли Фриду: счастливая! с папкой встретишься! — что надо было как-то на это отвечать, а Фрида все не могла понять, почувствовать, о каком счастье все говорят, и прижималась к Полине Васильевне. Та гладила доченьку по золотистым волосикам и целовала в раскрасневшиеся щечки: ничего, ничего, папка у тебя такой замечательный! необыкновенный! как увидишь, — сразу полюбишь! И при этом сама так сияла, так хорошела, что Фрида верила ей безо всякого понимания и готовилась однажды почувствовать себя счастливой.

Только всё в этом городе шло не так.

Всю дорогу, — а ехали они, казалось, вечность, — их сопровождало чудесное, тихое, мягкое лето, но в день приезда погода испортилась. Шквалистый, холодный ветер хлестал так, что даже дышалось с трудом. В трамвае не от ветра, так от влажности душно было, но хоть на город в окошко посмотреть можно.

Фриде картинка не понравилась. Дворцы, памятники, — это да, этого сколько хочешь. А еще грядки прямо на улицах, рытвины какие-то, горы песка и не пойми чего, — и все серо, уныло, пасмурно.

А вот Полина Васильевна ничего этого будто не замечала, сохраняя на протяжении всего пути мечтательную, едва заметную улыбку, отчего Фрида даже успокаивалась, хотя снова не понимала, чему улыбается мама.

Раевские тоже вглядывались так радостно, будто только и мечтали, — о таком вот ненастье. И всю дорогу от остановки до дома шли не торопясь, отмечая следы бомбежек и обстрелов, кое-где зарытые щели[87], вспоминая тот Ленинград, откуда уехали, и сравнивая его с тем, что видели.

Дом, где они жили, сохранился на удивление хорошо. Несколько выбоин от осколков мин, несколько горелых кирпичей и наверху два-три окна, все еще заделанных то ли жестью, то ли фанерой, — вот, пожалуй, и все. Даже двор был приведен в порядок, и в углу красовалась аккуратно собранная поленница. (В доме, несмотря на водопровод и центральное отопление, сохранялись печи и камины.)

Но стоило Полине Васильевне с дочкой подняться в квартиру тети Жени, очутиться в комнате, которую отвели им Раевские, — и Фриду обдало холодом неуюта. Обращенная окнами в крохотный дремучий двор (совсем не тот, откуда они вошли), сырая и холодная, — эта комната напугала бы любого. Все годы блокады она, — впрочем, как и соседняя, куда вселились тетя Женя с сыном, и общая зала, — простояла заколоченной и даже законопаченной, чтобы не забирать драгоценное тепло из отцовского кабинет, и только недавно приняла жилой вид. Но пока это был только вид. К счастью, стоило тете Жене затопить камин в своей комнате, и воздух начал прогреваться (камин выходил торцевой стенкой в комнату гостей), так что Фрида скоро успокоилась и даже задремала, но проснувшись, испугалась снова, не найдя Полины Васильевны рядом, — та ушла по делам. А дел хватало, время-то военное: за каждый шаг, каждое движение отчитываться надо было.

Так прошло несколько дней, — просыпаясь, Фрида не знала, кто окажется рядом: мама, тетя Женя или соседка. Но пока в разговоры взрослых вплетались «комендатура», «управа», «участок», Полина Васильевна еще находила время повозиться с доченькой, погулять с ней, порисовать, фигурки бумажные поскладывать, а когда появилось слово «госпиталь», — увидеться с мамой Фрида могла только поздно вечером, но и тогда Полина Васильевна была беспокойна, встревожена, то грустила, то радовалась. Фриде эти перепады материнского настроения очень не нравились. Но однажды Полина Васильевна вернулась необычно веселая, смеялась, взяла Фриду на руки, и чуть не пританцовывая объявила: