Свои - [46]

— Актеры приехали… Завтра здесь выступать будут!

— Это где тут актеры? — высматривал помощник что-то на полу. — Слышь, Сашка, от земли не видно, а уже актеры!

— Ваша правда, не актеры. Учащиеся театрального училища, — уточнила девушка.

— Во-во! завтра всем детсадом приедут. Будут учить, как на горшок садиться, — хмуро отмахнулся Сашка. Видал он таких учителей: жужжат-жужжат, одного понять не могут, — умом-то он и сам крепок, а что с душой делать не знает, куда тоску свою деть не придумает. А им что, им бы укусить побольнее, — вот и летят по его душу спасители всякие: из МТС, из комячейки[76], из правления, из театра, да и такие вот, случайные попадаются. И по-прежнему не замечая присутствия барышни, напоследок осведомился у сторожа: «Колодец у вас где? Горло бы промочить».

Позже, когда учащиеся эти самые приехали, — оказалось, что сцена не подготовлена. К счастью, ребята-студенты энергичные, толковые были, своими силами справились. Только само представление подзадержалось, но зрители не обиделись. Уж очень им по душе все пришлось. А Сашку вскоре после той истории из театра исключили, хотя «после» не значит «из-за», — причин и так накопилось достаточно.

Вот такая комедия ошибок получилась! Недобрая, нехорошая, — сплошные недоразумения, ссоры, да пьянки с драками, и один-единственный «автор» всех этих непотребств, — сам Сашка Шефер, ревностный искатель правды.

* * *

И как остался этот искатель без театра, так совсем дурным сделался. Снова пить, дебоширить, прогуливать начал, — в доме у Шеферов будто горе поселилось. Мать чуть не каждый вечер плачет, Яшка людям боится в глаза глядеть. Любил он Сашку-то, а теперь стыдиться брата приходилось.

Вот и не выдержал Федька старшой. Однажды подкараулил непутевого братца во дворе, в сарай его завел да душевный разговор ему учинил. Уж такой душевный, что Яшка малой, как чувствовал, в сарай как на пожар бросился, а увидев Федьку, бледного от ярости, со сжатыми кулаками, так на него всем тельцем и кинулся: не забей братца Сашку! Федька тут же на пенек-колоду и опустился да младшенького успокоил: такого забьешь! Но попросил выйти, дескать, разговор у них не окончен. А что за разговор был, — этого Яшка уже не слышал, вышел послушно, но тут же у двери ждать пристроился, чтобы на первый же шум вбежать. Однако никто более не шумел. Взволнованно, редкими всплесками клокотал Федька, молчал в ответ Сашка. А вскоре после того разговора как раз и пропал.

* * *

Уж как мать по нем убивалась! Яшка и вовсе сиротой глядел, будто разом двух братьев лишился. И кто знает, сколько бы это длилось, да в правлении ясности требовали. Везде нормы, повинности, — как тут что учитывать, если человек то ли есть, то ли нет, то ли работает, то ли на шее у матери с братьями болтается.

Мать с сыновьями где только Сашку не искали, по всем колонкам метались, по всему Покровску-Энгельсу прошлись, и все без толку: никто ничего не знает, никто ничего не ведает. Многие, правда, подозревали, что парня уже где надо в сознательного гражданина «перековывают». Указы-то новые о паспортах да прописках ввели, да ведь человека одним указом не переделаешь. Но подозрения эти никем не проверялись, так что, может, и зря наговаривали. А вот матери от всей этой неопределенности самое страшное мерещилось. Да еще колхоз со своими вопросами наседал, потому и решилась, наконец, открыто на поиски сына пуститься. И вот, поставила она себе завтра в милицию идти, заявление писать, где черным по белому будет сказано, что пропал сын ее, Сашка Шефер, — а сегодня… письмо от него пришло.

Писал он из того города, рядом с которым службу когда-то нес. Писал, что в художественный техникум поступил, а на жизнь честным трудом зарабатывает, — на стройке трудится. И все спасибо политруку Соколику-Синичкину. Мать аж расплакалась от обиды, — чего она только не передумала, сколько ночей не спала, сколько слез пролила, и на тебе: извини, не волнуйся, спасибо политруку. То есть знал, шельмец, что мать места себе не находит, но молчал и продолжал где-то шляться, а теперь как ни в чем не бывало объявился. И сколько писем потом ни писал ей Сашка, сколько подарочков ни отправлял, — умягчить материнского сердца не мог.

Уж он и в Саратов перебрался, и техникум Саратовский окончил, и в театре оформителем и актером подрабатывать начал, в выставках как молодой художник участвовал, — а она все молчит: и винить не винит, и прощать не прощает. Да ведь мать — она мать и есть, даже если сложно ей с сыном напрямки объясняться, все-то прислушивается, присматривается, как там у него что. Видела, как Яшка с Федькой в местный театр зачастили (он к тому времени в Немгостеатр превратился), как вырезки да афиши разные прибирали. Слышала, что по колонке говорят, будто живет Сашка в театральном бараке этого самого Немгостеатра; со всеми актерами-режиссерами, и с нашенскими, советскими, и с ненашенскими, запросто общается; но что хуже всего, — у всех на виду с русской актеркой из того же театра и чуть ли не из того же барака дружбу водит, чтобы не сказать хуже!

Пассия эта из правобережных, из саратовских была. Там у нее — и жилье свое, и семейство, а здесь, в Энгельсе, — койку в бараке дали, потому как не каждый день через Волгу переберешься, да и перебираться долго. Сашкина мать не удержалась, сходила тайком на эту красавицу посмотреть. Да уж какая там «красавица»! Ростом чуть выше цыпленка, личиком — что вышло то вышло: глазки синие, — а более ничего приятного. К тому же происхождения сомнительного, там тебе и купецкого, и чуть ни дворянского, и, прости, Господи, актерского понамешано. Да и народа она не своего, не немецкого! Ну какой матери такая дружба понравится?!