Свои - [47]

* * *

Узнай Сашка всё, что о них с Полей говорили, очень бы удивился. Какие там романы и волнения! Тут дел невпроворот, каждая минутка на счету: то афиши пиши, то декорации, то плакаты, — и ни в чем себе поблажек давать нельзя, а то задор-то и поугаснет. А еще встречи разные, дискуссии, чтоб увидеть, узнать, как оно, мировое художественное и театральное искусство, чем живет, чем дышит. Тут тебе и горячие споры, и разговоры о пролетарском искусстве, и Пискатор[77] — берлинский гений театра! И не только берлинский, и не только театра. Сашка лишь начал в его идеи вникать, а тот уже в кино рвется, фильм снимать собрался, с этим и по миру отправился: Москва, Нижний Новгород, Германия, Франция… К счастью, в Энгельсе единомышленников оставил, так что театральная жизнь здесь бурлила по-прежнему. И так уж вышло, что Поля Можаева в этих устремлениях верной спутницей для Сашки стала. Кстати, случайно стала.

* * *

Надо сказать, что и сам Пискатор и его сотоварищи, хоть и выискивали новых путей, — прежних достижений искусства тоже не забывали, к русскому классическому театру особенно внимательно приглядывались как к театру, наиболее свободному от буржуазного элемента.

И Сашка бы присмотрелся, если бы владел русским так же свободно, как немецким, если бы подучиться мог. Кое-как объясниться он, конечно, умел, но теперь этого мало было. А учиться казалось некогда и неудобно: что ж он, взрослый мужик, будет как малец азбуку кричать да буковки писать. Но однажды прослышал об Оле с Полей.

Жили обе девушки в театральном бараке. Поля Можаева в русской труппе служила, Ольга Фриш — в немецкой. Во время учебы в Днепропетровском театральном техникуме Ольга больше национальным своеобразием немецкого театра интересовалась, но теперь с новым интересом вчитывалась в Островского и Чехова, вот только знаний языка не всегда хватало. А Поле не хватало свободы в немецком. Она неплохо говорила, понимала, но хотела научиться думать на нем, видеть сны, чтобы он вошел в самую ее суть, как язык любимых Гете и Гейне. И конечно, Канта… И конечно, Пискатора… Вот и взялись девчонки друг друга «подтягивать». И надо сказать, занятия эти так легко и быстро наладились, так просто и дружественно проходили, что скоро о них весь театр прослышал и любой мог заглянуть к прекрасным энтузиасткам на огонек, чтоб разобраться в языковых тонкостях. Однажды и Сашка решился.

Что его к этому подтолкнуло, какие такие изыски местного двуязычия, — все-то у него из головы вылетело, стоило ему увидеть Полю и вспомнить в ней того самого «клопа», который однажды ему о своей правде заявил. Да и в ее глазах легкое недоумение мелькало, как будто она старалась о чем-то своем припомнить или уже припомнила и теперь не знала, что с этой памятью делать. (Сашка к этому времени заметно изменился, похорошел, охладев к дурным пристрастиям.) И через силу вернувшись к вопросам произношений и интонаций, молодые люди безмолвно согласились между собой оставить ту, первую встречу как бы небывшей, как некий затакт, о котором не стоит и вспоминать.

И уже через несколько дней Сашка вчитывался в слова Платона из пьесы Островского[78], - на русском языке, разумеется, — чтобы в ходе изучения лучше понять свои пробелы, исправить ошибки. Ольга Фриш читала за Поликсену, а Поля, на правах доброй, веселой няньки, помогала им обоим с произношением и осмыслением, заодно читая за всех остальных персонажей, чей текст она на ходу бессовестно сокращала. А в конце пьесы, влюбленные герои, вместо того, чтобы поблагодарить свою заступницу и таинницу, требовали, чтобы она почитала им из Гете или Брехта. И наставало время для Поли отдуваться за свои несовершенства, вызывая неизменную улыбку Сашки и долгие, дотошные объяснения Оли.

И оказалось, что учиться совсем не страшно, а порою даже весело, и само это обучение, вызывало к жизни новые силы, так что Сашка чувствовал себя необыкновенно бодро, приподнято, причем не только в литературе, но и в живописи.

По-новому сияли и пели ему краски, сворачивались и разворачивались плоскости и линии, по-новому, живо и горячо дышало сценическое пространство, простирались полотна, звучали языки…

* * *

И пусть долгожданной правды он так и не нашел, не почувствовал, но теперь точно знал, что правда эта не умозрительная, а самая что ни на есть земная, житейская, иногда невзрачная. А потому и обыденности иной раз вполне достаточно, чтобы захотелось вдруг рассказать о ней всему миру: рассказать об иноках и инокинях, отважно сохраняющих веру; об ученых, которые несмотря на голод и нищету не оставляют науки и вдохновляют молодых на новые открытия; о горечи расставания с родной землей тех, чьи деревни уходят под землю; о зарождении новой мощи и ее жертвах; о самозабвенных комсомольцах и коммунистах, возводящих дома и заводы бок о бок с «социально-опасными элементами», только вокруг одних — журналисты с фотографами, вокруг других — конвоиры с винтовками, но все одинаково голодны и бедны; об одиночестве маленького сироты на фоне ликующих марширантов. Все это было.

А еще были утесы и острова, великая Волга и безымянные речушки, рассветы и закаты, и даже «цветущее предгорье», даже тележня в кустах сирени — и это тоже было правдой. И самой благодатной для художника!