Свои - [44]

Откуда мыслей-то таких набрался? То ли листовок начитался, то ли мальцом заезжих революционеров наслушался… Те тоже много чего говорили: говорили, что это царизм всех в неправде держал, чтобы хорошим трудовым людям хуже жилось, а плохие бы богатели; говорили, что стоит его убрать, этот царизм, — и люди по справедливости заживут. Сашке даже верилось, хотелось верить, потому что он всем сердцем за честных людей был, за таких как отец с матерью, как Федька с Яшкой.

Потом и революция пришла, и всю-то жизнь переиначила, а только правды, как ее Сашка чувствовал, не прибавилось. Если что и изменилось, — по верхам только, по названиям, а суть прежней осталась. Ну объявили колонки[72] Республикой немцев Поволжья, на словах даже права этой республике дали, даже старый Покровск под новую столицу, под город Энгельс определили, издательство свое открыть разрешили, и родного, немецкого как будто действительно больше стало — в школах, газетах, по радио. А на деле — всё как у всех: те же пролеткульт, нищета, голод. Разве борьба с религией тише, без ажитации шла. Потом НЭП: кооперативы, артели, тресты. И те же повинности, репрессии, страх наказания. Словом, ничего похожего на правду, о которой говорили революционеры и о которой он так мечтал!

Впрочем, о чем именно мечтал Сашка, о какой такой правде, — этого он и сам объяснить бы не смог. Только порой так ему противно на душе становилось, что пока не выпьет утешительно-горячительного — не полегчает. А чтобы мать не расстраивать, успокоения вне дома искал: как нахлынет грусть-уныние, так на два-три дня исчезал куда-то. А куда — бог знает.

* * *

В армии присмирел будто. То ли суровый мужской быт так подействовал, то ли дисциплина военная. Особенно комиссара одного уважал, которого солдатики Соколиком между собой прозвали, хотя фамилия ему Синичкин была. Вот кто не боялся напрямую говорить, от острых вопросов не уходил, и очевидно было, — не для правил жил человек, а для правды своей, внутренней. Оттого и недавние мальчишки, на него глядя, взрослей, собранней становились.

Да и времени колобродить не было: с утра до вечера занятия, тренировки, учения разные. Кстати, и учили не так, как в школе, не у доски да за партами, а прямо за делом. А Сашке так даже доходчивей было.

И ведь не только о занятиях и политграмоте командование пеклось. Разные коллективы творческие с выступлениями в часть приглашали, лекции интересные проводили.

Колхозно-совхозный театр со скетчами приезжал. Артисты молодые, смелые, на синеблузников[73] похожи, но те и вовсе простованы, а эти поинтереснее были, к тому же ни задиристых зрителей, ни вопросов с подвохами не боялись, обо всем запросто, искренне говорили. А могли тут же неожиданное что-то выдать. И так это Сашке по нраву пришлось, но…

В части его уже пытались в самодеятельность записать. Лицо больно подходящее: черты крупные, правильные, мужественные, — настоящий образчик новой советской красоты. Только у лица этого никакой охоты «представляться» не обнаружилось. Настроение, эмоции, чувства — это он на лету схватывал, а вот с текстами работать напрочь отказывался. Тексты-то все на русском, а ему — немецкий родной. Русский он, конечно, тоже понимал, куда ж в колонках без этого? Но одно дело двумя-тремя словами с соседями перекинуться, другое, — литература эта многословная, слова эти многозвучные, звуки многоликие, и все в единое месиво слито, поскрипывает неверными согласными, подвывает заунывными гласными. Вот и сиди, с точками-запяточками разбирайся, да еще наизусть учи… а зачем? чтобы раз прочесть да забыть? будто своими словами нельзя… а если нельзя, — так на что ему это?

И дабы лишний раз ни с кем не объясняться, рядовой Шефер потихоньку-потихоньку в сторону самодеятельных «художников» маневрировал. Хитрости разные у них перенимал, в разговоры вслушивался, — и все больше рисованием увлекался.

За учебой и творчеством, службой и фантазиями не заметил, как время пролетело. И благодарностей несколько заслужил, и предложение остаться в рядах РККА[74] получил. Но не было в нем военной косточки. Он ведь с дисциплиной если и смирился, то временно. А чтобы всю жизнь вот так, по команде, по расписанию жить, — для этого ему уважительная причина нужна была, а ее-то и не было.

* * *

Вернулся, понятное дело, завидным женихом. Тут же невеста сыскалась, свадьбу сыграли, молодым в общежительном бараке при МТС[75] комнату дали. И так все быстро и спешно сладилось, что по деревне слухи нехорошие поползли. Поползли, да тут же растаяли, потому что и расстроилось все тоже быстро.

Жениться-то Сашка женился, к колхозу приписался (и даже паспорт, вопреки новым правилам, при себе умудрился оставить), трактористом устроился, тут же что-то выполнил-перевыполнил, за что был отмечен грамотой. И вот уж в правлении им не нахвалятся, и жена не нарадуется: экого орла отхватила! умелый, работящий, о жизни как городской рассуждает! в кино по выходным водит!

Но уже скоро поняла, что орел-то этот и мух не ловит! А как в кино соберутся, — и вовсе тетеря глухая: в зале усядется, на экран уставится, — и ждет. И ни прически жениной, ни платочка нового не заметит, разговора простенького поддержать не желает, а шепнешь что на ушко, — «не мешай» шипит. А чего мешать-то? фильм еще и не начинался.