Свои - [42]

Скоро помимо нее к актерам присоединились новоявленные «художники», «музыканты», «рабочие сцены». С ними и обсуждения стали горячее, и каждая мелочь могла стать предметом таких глобальных рассуждений, до которых и самые большие умы не доходили.

А с первыми же прогонами появилась боязнь провала, мучения «получится — не получится». И чем больше были эти волнения, тем старательнее работали все участники. И чем старательнее они работали, тем больше разгорались страсти. В конце концов, напряжение возросло настолько, что единственной возможностью развязаться с ним мог быть только выход к зрителю: удачный, неудачный, какой-нибудь, — но оставаться дальше в столь воспаленном, взвинченном состоянии, оставаясь при этом рабочими металлургического завода, было уже невозможно.

* * *

И однажды представление состоялось.

Первые секунды Поля сидела как на иголках: от каждой запинки, съеденной паузы, проглоченной гласной у нее темнело перед глазами и становилось душно. Кто-то из сидящих рядом, заметив ее волнение, суетливо озаботился все ли у нее хорошо, не нужна ли помощь, чем помешал вслушиваться, так что оставалось только наблюдать смирившись с бессилием и безучастностью. В конце концов, она уже сделала все что могла, и теперь все будет как будет. И ощутив себя посторонним зрителем, Поля получила такое удовольствие от спектакля, что даже смутилась: не слишком ли она пристрастна к своим заводчанам.

Но представление и в правду прошло с успехом. О нем даже написали, и не только в заводской малотиражке, но и в местных газетах, и даже в краевых. Так что новоиспеченным актерам пришлось еще не раз выходить на сцену и встречаться с актерами и режиссерами других, городских и самодеятельных, театров, отвечать на вопросы журналистов и восторженной публики. На одной из таких встреч Поля познакомилась с Иваном Никифоровичем, преподавателем Саратовского театрального училища[70], которого обожала вся творческая молодежь города. Однако уважали этого среброгривого льва почти все горожане.

Уважали за то, что несмотря на запреты цензуры, он не скрывал своей любви к произведениям писателя Корсакова, некогда местной знаменитости, о которой с теплом отзывался сам Чехов, в Москву его звал, но тот в любимом Саратове оставался, чем все горожане очень гордились. Теперь же книги Корсакова были изъяты из публичных библиотек, и даже имя его предпочитали не упоминать. Только не Иван Никифорович. Этот запросто мог взять и наизусть прочитать на публике что-нибудь из неодобряемого писателя, какой-нибудь рассказ, отрывок, монолог.

Кроме того, Иван Никифорович состоял в очень хорошем приятельстве с тем самым поэтом Стриковым, сохранявшим дореволюционный облик, который выступал в свое время в клубе и которого бог знает почему не трогала советская власть. Где бы они ни появлялись, в какой бы разговор ни вступали, — всегда им сопутствовало особое трепетное уважение. Трепетное настолько, что стоило какому-нибудь незадачливому балагуру посмеяться над этой колоритной парочкой — маленьким Стриковым с розовой лысинкой и высоким Иваном Никифоровичем с великолепной шевелюрой, — шутника зашикивали, а иной раз аккуратно выталкивали подальше от своих любимчиков, чтобы можно было полностью сосредоточиться на рассуждениях этих двоих. И надо сказать, рассуждения эти сопровождались такой ясностью, отточенностью мысли, добрым юмором, что внимать им, к немалому огорчению беспомощных «оппонентов», становилось для слушателей истинным блаженством. Мало того, оба этих почтенных господина, снискавших на редкость благополучную по тем временам жизнь, находили и время, и силы интересоваться творчеством молодых дарований. Кстати, именно благодаря им Саратов узнал в свое время Костю Чащина.

И даже самые строгие идеологи спускали Ивану Никифоровичу все его художества, не задаваясь лишними вопросами. После нескольких его киноработ, где он сыграл красных профессоров, после того, как эти работы были отмечены наверху самым положительным образом, — какие могли быть вопросы?

И вот этот-то Иван Никифорович однажды сам представился Полине, о которой узнал от заводских «актеров». Разговор по началу несколько напугал Полину. Неприятно ей было, что ее вот так, напрямую «привязывают» к театру, не понравилось, что чуть ли ни с первых слов, почтенный Иван Никифорович попросил прочитать что-нибудь из любимого. Но отказывать этому «властителю и дум, и душ» было бы дурным ломанием, и она, смирившись, прочитала первое что пришло в голову — что-то из детского, короткое и простое, после чего выразила надежду, что на этом ее мучения закончатся.

— Думаю, они только начинаются, — возразил Иван Никифорович.

Позже он еще несколько раз заходил на завод, беседовал с другими «актерами» и с теми, «кому интересно». Но уже скоро стало очевидно, что его профессиональный взгляд нацелился именно на Полю. И вскоре ощущение это подтвердилось, — на имя заводского правления пришла рекомендация направить Можаеву Полину Васильевну на учебу в театральное училище.

И правление согласилось. Возможно, с его высокой стороны это была дань моде или авторитету самого Ивана Никифоровича. В любом случае, Поля чувствовала себя отвратительно как никогда. Делать свой выбор, пусть и странный, можно сказать, случайный, и следовать ему еще куда ни шло: сам выбрал — сам живи. Но заниматься тем, к чему тебя обязывают вопреки желанию, — вот что действительно возмущало Полю. Она и к начальству ходила с просьбой оставить все как есть, и к седогривому Ивану Никифоровичу в Театральное — отговорить его пыталась, потому что ни желания, ни артистизма в себе не чувствовала. Только он на своем стоял, рассказывал, что из людей, артистичных по натуре, не всегда получаются хорошие актеры. Слишком они собой дорожат, собственными манерами, жестами, интонациями, словом, «себя в искусстве любят». А вот люди неуверенные, слишком требовательные к себе нередко становятся истинной опорой театрального искусства.