Свобода - [3]

Я заметила, что с годами лицо ее стало еще неподвижней. И белей. Такая, надо же, белая кожа! А говорит она… Как говорит! Будто смолкнет сию минуту. Будто каждое слово ее вот-вот окажется самым последним. Это всегда удивляло. И ясное дело, с сыном ей нелегко… одной… И тут же спохватилась: а где же мальчишка, где ее сын? Упустила из виду, совсем забыла о нем! Спит, наверное? Попрошу у нее, пусть покажет, думаю. Интересно! Хоть на спящего глянуть…

Когда-то она любила меня. Когда-то, давным-давно, когда мы часто виделись, она меня очень любила. Она бросалась навстречу мне только радостно. И если нас было много, она жалась именно ко мне… Нет, мы славно сейчас посидим — в полумраке. Возможно, дождь пойдет. Будет славно. Мы выпьем вина, наговоримся, и тогда, я знаю, появится чувство, будто нет никаких мужей, а со мной уже так случалось. Еще нет! И возникнет сама по себе, пусть ненадолго, как мираж, совершенно новая биография…

Однако он очень сдал. Неприятно. То есть из ряда вон… Неузнаваем! Жалкий… Пьет не в меру. Как плакал сегодня!.. Плакал!.. И где ж он теперь живет? Снимает комнату? И пьет. Лицо помятое… И еще я подумала: пригожусь я ему или нет? И об Игоре вспомнила. Как он там сейчас? Нам всегда очень сложно устроить совместный отпуск. «Соб-б-бачья работа!» — говорит мой муж. Конечно, он прав… но отпуска у нас такие длинные… И после юга всегда удается оставить недельку-другую. И заехать домой. А Киев по-прежнему мыслится домом… Столько лет прошло! Но тянет сюда. Я огляделась по сторонам.

С клетчатого пола женщины сгребали влажную тырсу. По опустевшему залу шел заведующий в белом халате… До чего же родная стихия! Вот так…

Изобилие съестных соблазнов! Благодать столичного гастронома, где свились в клубок аппетитные запахи, где из-под раскрашенных балок на потолке лился ослепительный свет, тысячу раз отраженный зеркалами, и стеклами, и лоснящимися сырами, и глянцем конфетных коробок, ах, благодать эта меня баюкала, нежила, как хорошо пригретая колыбель. И казалось странным, невероятным, что это не жизнь моя, как было прежде, а минутное зрелище. Самолет — и нет ничего.

А там… О-о, не знаю, можно ли это представить себе… Пожалуй, нет. Только увидеть нужно! Там все иное.

Прилечу…

И враз для меня начнется зима. Да, еще утром буду идти мимо зелени, ароматных клумб, а вечером — спрыгну на снег. Где она, осень? Осень беззвучно и неощутимо выпорхнула из моего года, я даже не помню уже, какая она. Морозный, обжигающий воздух, кажется, липнет к незащищенным ногам. Выйду в тонких чулках, в босоножках и пойду по крепкому, сбитому снегу. Помню, как я удивилась, когда вот так, но впервые, возвратилась с Юга. То, что снег лежит, это ладно. Но когда он уже успел стать таким утрамбованным, гладким, что каблуки стучат, как по асфальту, неужели давно зима, как давно?.. Чудеса.

А еще пока домой доберешься. Чулки и туфли кажутся дикостью, все смотрят… Но не брать же с собой на Юг, в самом деле, валенки и рейтузы на предмет возвращения?

А потом? Потом — это будет уже очень скоро — машина свернет, и мы въедем в нашу короткую улицу! И я сразу же лбом уткнусь в гору Юкспор, что громоздится над крышами и закрывает собой полнеба…

Я уже знаю все наперед. Кинусь в первый же день всему кланяться, везде покажусь, проверю, все ли на месте, устану под вечер. И в первый же вечер выйду смотреть на Юкспор под лунным светом…

Юкспор…

Не знаю, как мне о нем говорить. Моя привязанность к Северу — это и есть Юкспор. Она, эта привязанность, натянута, как большая струна, — между мной и Юкспором. Я ведь знаю, принято думать, что очень личное нехорошо обнаруживать, во всяком случае пускаться в подробности, — делается неловко, иногда даже чей-то намек на личное создает неловкость, все отводят глаза. И если мне о нем говорить, то шепотом. Это любовь моя, моя слабость, наконец, это моя находка (у меня нет соперников!), а потому моя собственность! И мое пленное, мое преданное сердце всегда тяготится затянувшейся разлукой…

Что это за красавец! Что он делает с небом!

Да, вот именно так. Казалось бы, наоборот? Нет, именно так. Там, где небо приникло к его краям, оно нежней щеки ребенка. А луна выходит на небо к нему одному. Наши крыши подбирают остатки.

Впрочем, я видела то же самое здесь, в этом городе. Над Софийским собором…

Или же нет, пожалуй, это другое.

Площадь с Софией, раздвинутое мощно небо, разбежавшийся прочь в разные стороны город, простор, вырванный, отвоеванный сильной властью, царствующая золотая глава, и закат, полностью взятый в плен, присвоенный, захваченный ввысь простертыми крестами, — это красота особая, тоже крайняя! Ничего не знаю, равного ей!.. Но все же… Мне трудно найти объяснение, но острое чувство восторга и благодарности, что заставляет ныть мое сердце и длится, длится, хоть стой часами на площади, мне кажется, очень похоже, сродни другому чувству, которое может возникнуть в театре или над книгой… Восторг и благодарность! Это особый замкнутый лагерь, построенный человеком. И аромат наваждения здесь особый, его сразу узнаешь, его никогда не спутаешь с теми слезами, которые может вызвать Юкспор.