Свинцовый дирижабль «Иерихон 86-89» - [71]

Я подумал, что ослышался, но, посмотрев на лицо Миши Каплуна, по которому уже начало растекаться осознание того, что он закончил прощальную речь как тост, что было ему привычней.

– Я хотел сказать, я извиняюсь, спи спокойно дорогой товарищ, мы, твои верные друзья, будем всегда помнить тебя!

Могильщики накрыли отца крышкой и бодро застучали по ней молотками. Через несколько минут от отца, от похорон, от всей его жизни остался только холмик глиняных комьев, плохо прикрытых венками и букетами мятых цветов – лохматое яркое пятно среди выглядывающих из сугробов черных оградок и могильных камней.

Когда мы вернулись домой, столы в большой комнате уже были накрыты. Потирая руки с мороза, гости начали рассаживаться, наливать водку, раскладывать по тарелкам закуски. Многолюдье обнаружило, как невелика наша комната, которую мы называли большой, как неприглядно наше жилье с допотопным сервантом, книжными шкафами, диваном с лоснящейся на углах обивкой и кривой люстрой-тарелкой под потолком. Мне предложили сказать слово. Едва проталкивая звуки через застрявший в горле ком, я поблагодарил всех за то, что пришли почтить память – я сказал – “моего папы”, тут же ощутив себя маленьким мальчиком. Я выпил рюмок пять подряд и, когда во мне набралось грамм двести пятьдесят, пошел спать в другую комнату. Я хотел отгородиться водкой от этого застолья, прервать связь с этим холодным, зимним миром, чужими людьми, которых я больше не планировал видеть и которые вряд ли планировали увидеться еще раз со мной. Несколько раз просыпаясь, не знаю, была ли уже ночь или все тянулся зимний вечер, я слышал гул голосов за дверью, кто-то смеялся, кто-то прощался и все не уходил, и снова прощался. У меня было ощущение, что за дверью шумит вокзал. Потом мой поезд тронулся и, покачиваясь, повез меня в клейкий сон.

На следующий день после похорон мама попросила меня не закрывать дверь в комнату, где я работал. У нас были две комнаты. Спальня и гостиная. На самом деле была моя комната и комната родителей. Между ними был узкий коридор. Мать пожаловалась, что совершенно не может оставаться одна, ей нужно было ощущать, что рядом кто-то есть. Она говорила, мол, ты там сиди и тюкай на своей машинке, а я буду слушать. Но дома “тюкал” я немного, просто потому что бывал дома немного. Уходил утром на работу и приходил, когда уже было темно. Иногда я приходил домой не один. И, естественно, мне приходилось закрывать дверь в свою комнату, поскольку ночью из-за нее долетало не только “тюканье” пишмашинки. Раз, проснувшись утром, я услышал голоса на кухне. Моей подруги рядом не было. Я быстро оделся и вышел из комнаты, обнаружив, что мать поит ночную гостью чаем. Она ей рассказывала, как готовит штрудель, а та с деланным энтузиазмом кивала, словно демонстрируя готовность стать послушной невесткой, что, я думаю, не входило ни в ее, ни в мои планы. В стремлении найти общение моя мама сильно торопила события. И вечером того же дня я сказал ей об этом.

– Так это так, не серьезно? – удивилась она.

Впечатление было такое, что из своей утренней собеседницы она создала, так сказать, собирательный образ всех тех, чьи голоса только слышала до сих пор.

– Да, мама, это – несерьезно.

– Но вероятно она на что-то рассчитывает, – предположила моя мама.

– Если ты не будешь давать ей повода, то она ни на что не будет рассчитывать.

Вероятно, я сказал это слишком резко. Мать молча ушла к себе и больше к этому разговору не возвращалась.

Что я должен был сделать? Жениться в 25 лет и наплодить внуков, чтобы ей было чем занять себя? Я продолжал жить как жил. Пока вдруг не обнаружил, что у моей мамы появился кавалер. Как всегда в нашем доме, знакомство произошло на кухне. Когда я пришел с работы, они пили чай. Она меня представила.

– Митенька, это – Петр Ефимович.

Он медленно, с усилием поднялся. Он был стар. Мятый серо-зеленый пиджак, под ним малиновая кофта, под ней – черный гольф. Он щурился, присматриваясь ко мне. Лысина в коричневых пятнах, нос с черными точками угрей, мутноватые глаза.

– Очень приятно, – я протянул ему руку.

Рука у него была тяжелая и как бы ищущая поддержки.

– Мне тоже очень приятно. Я читаю все ваши статьи, вы – очень способный молодой человек. Вас ждет большое будущее.

На всякий случай я не стал спрашивать, какие статьи он читал, хотя он и мог за неделю-другую подготовиться к встрече с потенциальным родственником и проштудировать мои публикации. Пока я пил чай, мне было страшно поднять взгляд на него. Я все время смотрел под стол, на папины тапочки на его ногах.

Через несколько месяцев мама сообщила, что они хотят расписаться. Как раз прошел год со смерти отца. Она, видимо, ждала истечения этого срока, хотела, как говорится, соблюсти приличия. Потом она сообщила, что он хочет оставить свою квартиру сыну-инвалиду, поэтому будет жить у нас. При жизни отца в нашей крохотной квартире существовала масса незримых границ, позволяющих мне иметь свой угол. Он постоянно менял свое расположение, в зависимости от обстоятельств. Я мог устроиться писать на кухне, зная, что на нее в ближайший час-два никто не выйдет. Мать могла попросить уступить ей место у телевизора, потому что хотела посмотреть очередную серию “мгновений”. Отец мог устроиться за моим столом, потому что именно в этом месте в тот вечер его приемник хорошо брал “Голос Америки”. Я мог лечь с книгой на их постель. Сейчас все поменялось. Петр Ефимович явно был готов уважать мою территорию, просто не знал, где проходят ее границы. Он вдруг занял всю квартиру своими папиросами, коробками с лекарствами, заполнил своим запахом. Я был потрясен, обнаружив в прихожей его палку. Она была алюминиевая с пластмассовой ручкой “под мрамор” и черным резиновым наконечником. Она показалась мне абсолютно чужеродным предметом в нашем доме. После чего я снял комнату у подводника. Она стоила 50 рублей в месяц, что составляло приблизительно треть моей зарплаты.