Свидания в непогоду - [96]

— Беда, мокрые, — сказал Данилыч, заметив, как Тугаев, поеживаясь, прощупывает брюки. — Жалко, в холостой дом попали: сейчас бы подменить, и вся недолга!

Тугаев улыбнулся:

— Мне думается, он недолго будет холостым… А это ничего, обойдусь.

— Как же обойдетесь, — вмешалась Мария Степановна. — Давайте и брюки погладим.

— Нет, Нет… Разве потом. Никаких задержек!

Федя похлопал ладонями по своим брюкам, сказал Тугаеву:

— Мы с вами, кажись, одного роста. Возьмите мои.

— А вы?

— До дому в пальто добегу. Там оденусь.

Как только зашел разговор о брюках и холостом доме, Валя ушла в горенку. Мария Степановна хлопотала у плиты. Распахнув пальто, Федя снял брюки, потрусил их и, передавая Тугаеву, сказал:

— Не откажите в любезности. Они чистые.

Тугаев, поглядывая на хозяйку и на дверь в соседнюю комнату, стал торопливо переодеваться.

7

Из углов комнаты наползали тени. Валя подошла к окну, выходившему на Жимолоху. Неожиданное появление в доме озабоченных и спешащих людей выбило ее из настроения праздной мечтательности, навеянного звуками радиолы. Она смотрела на тревожно посеревшую и взбугрившуюся реку, на противоположный берег, в темно-синих наплывах теней, и прислушивалась к чему-то смутному в себе. Ветер под окном устало раскачивал яблони.

С комода мягко спрыгнул Ефим. Распушив хвост, замурлыкал, затерся у ног. Лучше нельзя было угодить молодой хозяйке, и Ефим не сомневался, что она сейчас же заговорит с ним, возьмет на руки, но Валя, не взглянув, оттолкнула его.

Темнело. Неясный, беспокойный шум проникал снаружи — то ли людские голоса с «верхушки», то ли Жимолоха урчала подо льдом. И такие же неясные, беспокойные мысли отягчали Валю, тянулись без конца и начала, как ниточка из спутанного клубка. Это было похоже на то ощущение, которое она не раз испытывала и раньше, выжидая у окна свою «синюю птицу», но теперь оно обострилось, стало тревожней.

Почему, собственно, она не идет в клуб? Ведь уже и оборка пришита, и мулине для Лиды положено в сумочку, но вот пришли эти люди, — и клуб, и танцы, и встречи с подругами, всё оттеснилось на второй план, поблекло. Свежо, неотступно стояли перед ее глазами хозяйственный Данилыч, разбитной Федя и, более всего, — усталый, вконец заморенный лектор, о котором она за эти дни успела забыть. Только что встретившиеся, незнакомые или мало знакомые друг другу, они сообща и деловито хлопотали об одном, равно всех интересовавшем. Каждый был при своем деле, на своем месте, и даже этот приехавший издалека человек чувствовал себя здесь запросто, буднично, будто не в первый раз. Может быть, в этом-то и заключалось то главное, значительное, что скрывалось от нее за семью печатями? Тогда в чем же эта значительность? Неужели всё в тех же килограммах молока, тоннах силоса, о которых не переставая твердит Михаил Петрович? Для чего все эти хлопоты? Так ли необходимо из-за одного дня, часа, из-за одной встречи с людьми поднимать всех на ноги, волноваться, рисковать здоровьем? Потирая в раздумье руки, Валя смотрела на Жимолоху, а ниточка всё тянулась, тянулась и никак не могла вытянуться.

Скрипнула дверь, — Ефим скользнул на кухню. В просвете Валя увидела мать. Застелив стол байковым одеялом, она гладила портянки. Ближе к столу сидел на лавке освещенный лампой Данилыч. Он натягивал на ногу сапог, крякал от удовольствия и рассказывал Марии Степановне, как встретился в поле с Тугаевым. Сидевший чуть дальше, в тени, Тугаев добродушно, — видно, уже согрелся, — посмеивался над собой и Данилычем.

Когда портянки были выглажены, Валя спросила: «Можно?» — и вышла на кухню. Пахло по́том, паленой материей. Данилыч свертывал папиросу. Тугаев, поднявшись, притопывал ногой и жмурился, как Ефим на солнце:

— Теперь, пожалуй, никакая повертка не страшна!

Валя улыбнулась. В широких брюках Феди, надетых поверх сапог, лектор показался ей плотным, крепким.

— Пора! — сказал он и потянулся к вешалке за пальто.

— Господи… — засуетилась опять Мария Степановна, ставя на стол чайник, покрытый испариной, — звать-то вас как, не знаю?

— Степан Федотыч.

— Хоть бы стаканчик чайку выпили, Степан Федотыч. Никуда не денется народ.

— А мы потом наверстаем, мамаша, — сказал Тугаев и посмотрел на Валю: — Вы идете?

— Все пойдем, — ответила за Валю мать. — Выпейте хоть пустого, всё потеплей с дороги.

Данилыч без лишних церемоний налил два стакана, один взял себе, другой подал Тугаеву. Валя надевала пальто. Уступая настойчивой просьбе, Тугаев наскоро, обжигаясь, выпил чай и следом за Данилычем и Валей вышел во двор. Мария Степановна осталась прибрать плиту.

Воздух над горскими холмами был уже густо просинен. На верхушке ярко горели огни в окнах, мелькали тени, гремела на все стороны радиола.

— Это и есть клуб? — спросил Тугаев Валю.

— Видите, совсем недалеко, — ответила она, пропуская его вперед, в калитку.

Данилыч свернул к лошади, а Тугаев и Валя пошли вверх по откосу. Валя забегала вперед, выбирая по обочинам твердую почву и надеясь, что Тугаев последует ее примеру. Но он шел прямо по тропе. Было неловко видеть, как он, дыша натужно, с усилием переставлял ноги в хлюпающей глине, и, преодолевая робость, Валя взяла его под руку: