Свидания в непогоду - [71]

— Огонька и вы мне дали, еще побольше, — улыбнулся Арсений, ясно намекая на недавний разговор и чувствуя, что говорит не злопамятно, а с необычной для себя ноткой признательности.

— Ничего не поделаешь, Арсений. Приходится по-дружески…

Они вышли к озеру. Заснеженное зеркало его, окаймленное рамкой лесов, было просторно, величаво. Парус далекого буера бледным мазком вырисовывался на горизонте.

— Посидим, — сказал Арсений.

Они сели на зеленую скамью, у самого берега.

— Послушай, Гоша, — сказал Арсений, находясь всё еще под впечатлением того волнующего и светлого ощущения, с которым час назад проснулся. — Я всё думаю о нашем последнем разговоре. Конечно, погорячились мы — и вы оба и я, но, если здраво разобраться, вы всё же правы.

— Очень рад, Арсений, слышать это.

— В чем-то я безусловно напортачил там, в Снегиревке.

— С автоколонной, что ли? Так это дело поправили!

— Если бы только с этим… Тут, понимаешь, и в личном плане, и в общественном… Вот ты вчера напомнил наши институтские разговоры о призвании, о вожаках и ведомых. Всё это гниль — моя так называемая философия. — Шустров горько усмехнулся. — И, кажется, вы вытрясли из меня последние остатки этой трухи.

Гоша, не перебивая, посерьезнев, смотрел на него.

— Но одно дело признавать свои ошибки, другое — продолжать работать в той же обстановке, с теми же людьми, с которыми не сработался, — говорил не без усилия Шустров. — Трудно будет… Только тебе я это и могу сказать, никому больше. — Он поднял ветку с земли, надломил ее. — Просто не представляю, как теперь всё должно и как может сложиться. И вот я подхожу к главному, Гоша… Понимаешь, нельзя мне больше быть в Снегиревке, в этой «Сельхозтехнике». Надо на что-нибудь решиться.

— Что же ты предлагаешь?

— Пока сам даже не знаю. Поехать к Узлову, признаться ему во всем — претит мне. И, честно, не уважаю я его. Береснев или Прихожин — эти, может быть, поймут, но что́ они могут сделать? А надо что-то делать… Тебе видней, Гоша: может быть, перевестись куда-нибудь в другой район, на другую работу? — спросил он, отбрасывая ветку.

Амфиладов долго молчал, глядя на озеро.

— Боюсь, Арсений, в этом деле мы с тобой не сойдемся, — сказал он, поднимаясь.

— Я прошу совета, а не протекции, — дрогнувшим голосом сказал Шустров, тоже поднимаясь. — Тебе это трудно?

— Дело не в протекции, работы хватит везде, — говорил, выходя на дорожку, Гоша. — Инструктора́ нам, например, и сейчас нужны, только слово скажи. Но ты сам пойми, Арсений: как можно уходить, оставляя за собой хвост? Ты вот говорил сейчас — только мне и можешь сказать. А зря. Что я — лучше всех?.. А по мне, так: сделал один трудный шаг — найди мужество для другого. Признайся в своем же коллективе. Не бойся, люди поймут и помогут.

— Легко так говорить со стороны, — сказал Шустров и рукой взмахнул перед собой.

— Понимаю; говорить легче, чем делать, и всё-таки лучше так, чем пускаться в бега, — ответил Гоша. — Конечно, я могу посоветоваться в отделе. Но ты прежде всего сам подумай…

Они подходили к клубному корпусу, у входа в который стояла кучка отдыхающих.

— Об одном еще прошу, Гоша, — сказал Шустров: — Прихожину, пожалуйста, ни слова. Никому.

— Зачем мне это? — И Амфиладов, заметив, что на них смотрят, живо подхватил Шустрова под руку, весело вскрикнул: — Так пару шаров ты мне наперед даешь? Пойдем, сгоняем!

Стараясь не обнаружить смятенных чувств, Арсений поднялся с ним в бильярдную, рассеянно сыграл партию и, улучив минуту, незаметно вышел.

Напрасно он поспешил с этими признаниями Гоше. Надо было предвидеть, что ничего иного Гоша сказать ему не мог. И, в сущности, он прав. Почему, с какой стати его, Арсения, должны миловать? За старое надо рассчитываться. Умел нагрешить, умей и ответ держать. «Не бойся, люди поймут». А он боится, он хочет уйти от ответа. И его мысль о переходе на другую работу, и самое бегство в санаторий — всё это трусость. «Трус!» — вспомнился ему хлесткий голос Луизы. Тогда он не обиделся на эту пустую бабенку и понял ее в одном определенном значении, а она, должно быть, быстро раскусила его. Трус! Каждая встреча с рабочими, с управленцами будет напоминать тебе о цепи ошибок. Каждая встреча с Нюрой будет тревожить ожиданием возможной расплаты. Трусишь, Арсений?..

А дни набегали: десятый, тринадцатый, шестнадцатый, и не было больше того светлого ощущения, которое взбодрило его в памятное утро.

Некоторое успокоение вернулось к нему ненадолго, когда однажды, развернув газету, увидел он короткую весть об орловском колхозе «Новый путь» и об отце. Отец был эти дни в Москве, выступал на Выставке достижений народного хозяйства.

Всего несколько строк прочитал Шустров, а перед глазами пестро встали дома родной Обоняни на высоком юру, крутой спуск к реке, и над обрывом — пятиоконник с белыми наличниками — отчий дом. Мальчишеские годы вспомнились ему, сборы в ночное, ска́чки на крутобоких конях… И впервые за многие месяцы ему захотелось побродить по Обоняни, повидать родню, друзей детства… Но вечером, когда он потушил свет и лег спать, тревожные мысли снова зароились в голове. Он курил, пытался отвлечься чтением, а мысли всё тянули к тому, о чем говорили Амфиладов, Прихожин, к Снегиревке.