Свидания в непогоду - [68]

Поздней ночью топот и шум на лестнице разбудили половину жильцов дома. Шустров ничего не слышал. А утром Мария сказала ему перед уходом в детский сад, что Петра ночью подобрали во дворе обмерзшим и пьяным. Шустров помрачнел, зубами скрипнул.

— Ты ему давал деньги? — спросила Мария.

— Что поделаешь с этим народом, — ответил он.

Было тяжело и неприятно идти в контору. Перед сквериком он встретил Лесоханова, направлявшегося в мастерские. Поздоровались сдержанно. Нахохлившись и непутево подергивая полу ватника, Лесоханов сказал:

— Зря вы это затеяли, Арсений Родионыч.

«Я ничего не затеял», — готов был ответить Шустров, но произнес неожиданно дрогнувшим голосом:

— Кто же знал, Андрей Михалыч…

С Петром ничего страшного не случилось: с обеда вышел на работу, одна рука была перевязана. Преодолевая робость, Шустров пошел во второй половине дня в мастерские. Он медленно проходил вдоль конвейера и станочных линий, и, казалось, с его приближением приглушались голоса, смолкали шутки. И опять ему привиделось, будто знакомые лица стираются в однообразной массе и она настороженно прощупывает его десятками своих глаз. И какой-то неприятный голос не унимался в нем, нашептывал келейно: только бы уйти, уйти, оторваться от этой массы…

К вечеру в кабинет к нему зашел Земчин. Присел, поскрипывая протезами, на стул.

— Арсений Родионыч, — сказал буднично. — Есть у партбюро такое мнение: послушать ваш отчет на партийном собрании.

— Какой отчет?

— Самый обычный: как коммуниста и руководителя.

— Во-первых, я на днях уезжаю в отпуск, — ответил Шустров. — А во-вторых, это что — в связи с Петром, что ли?

— При чем тут Петро? Вопрос давно просится.

Шустров не стал допытываться, как, что и почему. Он был рад приходу внезапной и спасительной мысли об отпуске. Надо было хоть на время изменить обстановку, собраться с мыслями. На другой день он выхлопотал путевку в обкомовский санаторий и вскоре выехал на отдых.

3

В эту зиму в санатории обкома партии было по-обычному людно. Легкие цветастые коттеджи его прятались в сосновом бору, вдоль просторного озера, где летом пускались взапуски пловцы и байдарки быстрым лётом рассекали ленивую волну.

Зима в санатории была сезоном сельских работников. Люди помоложе не терялись: прокладывали в бору голубые лыжни, на ледовой озерной целине гоняли буера, иные ухитрялись и в мороз полюбезничать с приглянувшейся медсестрой. А те, что постарше, вели беседы о своих хозяйствах, просиживали стулья за телевизорами, за газетой или — чаще — бродили по расчищенным от снега дорожкам, не зная, куда себя деть. Директора совхозов и управляющие отделениями, председатели колхозов, инструктора и секретари райкомов — все они были уравнены здесь заслуженным званием отдыхающих, режимом дня и свободным от забот временем, которое, по правде-то сказать, жаль было тратить вот так, ни за понюшку табаку.

Шустров отдыхал в санатории пятый день. Впереди было много свободного времени, но, не успев вкусить отдыха в полную меру, он уже тяготился им. Врачи, помнившие его по прошлым санаторным сезонам (первый был еще в ту пору, когда он работал секретарем райкома комсомола), находили какие-то подозрительные перемены в его здоровье. Его бережно ощупывали и проверяли, произносили таинственные названия по-латыни, которые Шустров за ненадобностью пропускал мимо ушей. Сам он не чувствовал особых отклонений от нормы, но предписаниям врачей по старой привычке следовал аккуратно.

В прежние свои побывки в санатории Шустров обычно быстро сходился с двумя-тремя не очень шумными компаньонами, преимущественно постарше возрастом. Ему нравилось чувствовать себя накоротке с секретарями райкомов и директорами известных совхозов, нравилось наблюдать со стороны за людьми, сравнивать их друг с другом и с собой, думать о своем будущем, которое в такие минуты представлялось без единого облачка.

Сейчас было не то. Хотел он этого или не хотел — он отсчитывал дни… Второй, третий, пятый. А дальше что? А дальше опять Снегиревка, опять придет к нему Земчин или кто-нибудь другой, скажет: «Хотим послушать вас, Арсений Родионыч. Вопрос давно просится…» Пусть это будет не сразу, пусть через месяц, но от этого никуда не уйти, никуда не деться… Он переходил из дома в дом, прислушивался к разговорам, вставлял иногда слово. Он старался держаться бодро, не выглядеть безучастным, но порой с неприязнью чувствовал, будто напялена на него какая-то личина, — он даже физически ощущал ее в скованности лицевых мускулов, — и заставляет жить и видеть явления жизни не так, как все.

С неожиданной для себя радостью увидел он однажды быстро семенящего по аллее Гошу Амфиладова, Издали заметив друг друга, они бросились навстречу, словно сто лет не виделись, завосклицали:

— И ты здесь, Арсений!

— И ты, Гоша!

— Мы с тобой вот так, кажется, лбами и стукаемся — то там, то здесь. Неразлучные… Который день?

— Седьмой. А ты?

— Только что с поезда. Погоди… Седьмой, говоришь? Что-то не больно заметно. Похудел, что ли? — Гоша приятельски потянул за рукав Шустрова, вглядываясь в его лицо.

— Так, нездоровится, — ответил тот.

Амфиладов поселился в другом, отдаленном корпусе, но столоваться они решили вместе — в углу, под пальмой.