Свидания в непогоду - [51]

По документам дом был давно заселен. Считалось бесспорным, что, например, двухкомнатную квартиру на южной стороне займет Шустров, а напротив, тоже в двухкомнатной, но более просторной, чем старая, поселится Лесоханов.

Получил ключ от новой большой комнаты и Петро. Не откладывая дела в долгий ящик, он перевез с Евдокией имущество из баньки, и в ближайшую субботу семья справила новоселье. Приглашены были Малютка, Миронов и дядя Костя, а с жениной стороны — повариха и кастелянша из детского сада, где Евдокия работала няней. Хозяйка была в новом платье, купленном за счет бризовского вознаграждения Петра, и самому ему, и девочкам перепало из того же источника. Пили в меру. Петро крепился, не торопил друзей с повторными, но ближе к концу стал посасывать, зудить старый знакомый — червячок. С досады он приглушил его полстаканом и, едва разошлись гости, лег. А под утро проснулся с тяжелой головой и удручающим ощущением какой-то беды. Обеспокоенный, он растолкал Евдокию, спросил — всё ли прошло благополучно?

— Спи, — сонно ответила она. — Кабы всегда так…

«Всё равно не годится, — хмурился Петро. — Раз память отшибает, какой из тебя питух?..»

Хлопотливо обживали дом и другие семьи. Этажом выше по той же лестнице сколачивал что-то на своей кухне Андрей Михалыч, через площадку готовился к встрече жены Шустров.

В конце июня Мария ушла из горкома комсомола; исполнялось давнее ее желание — уехать на село, быть с мужем. Но когда получила на руки трудовую книжку и увидела в паспорте фиолетовый штампик: «Уволен» — первый такой штампик на белом и хрустком, как новый рубль, листке, — глаза прозрачно заволокло: должно быть, уже навсегда расставалась с комсомольской юностью. И с этой мыслью, которая не уменьшала радость, а словно бы для терпкости подмешивала к ней горчинку, она выехала из города.

Недели две ушло у Марии на обжитие квартиры, устройство Иришки в детский сад, на знакомство с соседями и со Снегиревкой.

Всё было ей здесь в новинку и по душе: квартира, простые, и именно такие, какими представлялись ей, люди, душистые утренние зори. В городе не бывает такого, чтобы, проснувшись, увидеть у самого окна рыжие стволы сосен, услышать перезвон колокольцев, которым дают знать о себе забредшие в кусты коровы.

Привезенную из города мебель Мария расставила по своему усмотрению. В меньшей комнате оборудовали спальню, в большей — гостиную; кое-что пришлось привезти из березовского универмага.

— А обедать можно и в кухне. Она такая чистенькая!

— Делай как лучше, — отвечал Арсений, находя восторженность Марии наивной.

Наведя порядок в квартире, Мария обнаружила немало свободного времени; дочь не связывала рук, разве что вечерами. Никогда раньше Мария не помышляла, что может, ни о чем не думая, с легким сердцем бродить но лесу, рвать цветы, собирать в овражках пахучую малину.

— У меня пока законный отпуск, Арсик, не сердись, — шутила она порой, не оправдываясь перед мужем и всё же замечая неясную смурость в его глазах.

— Я тебя не тороплю, Маша, — отвечал он. — Можешь вообще не работать. Никакой необходимости в этом нет.

Она смахивала с бровей темные пряди:

— Нет уж, так не выйдет!.. Чем-нибудь обязательно займусь. А осенью — в заочный сельскохозяйственный техникум.

— Смотри, упекут потом куда-нибудь — костей не соберешь, — посмеивался он.

Но он тревожился, если она подолгу не приходила домой, осторожно расспрашивал, где была, с кем; слишком еще свежи и неприятны были в памяти встречи с Нюрой, с Луизой…

Вечерами, если Шустров задерживался на работе, Мария спускалась во двор — присмотреть за Иришкой. Двор был огорожен ненужным штакетником, у сараев домовито клохтали куры. В траве и в песочнице играли быстро подружившиеся дети.

У входа в дом на низкой самодельной скамье допоздна сидели соседки. Закат тихо дотлевал за соснами, из леса тянуло влажной прохладой. Евдокия покрикивала на детей, Серафима Ильинична водила за руку дочь. Ее мать — рыхлая женщина в темному по-монашески повязанном платке — щелкала семечки.

Мария заметила: стоило ей подойти к скамье, и беседа женщин неуловимо приглушалась, меняла интонацию, а если была она о делах «Сельхозтехники», то и вовсе сходила на нет. Это обижало ее, хотелось спросить: «Что же я вам — чужая?»

— А с вашего-то мне приходится, — сказала ей как-то теща Лесоханова и загадочно приставила палец к губам. — Не знаете?.. Зимой в тулупчике моем разъезжал, да уж, извините, мазью вымазал.

— Мама! — окрикнула Серафима Ильинична и взглянула на Марию: — Она так это… Не обращайте внимания.

— Нет, зачем же, — смутилась Мария. — Дайте, я почищу…

Разговор о тулупе замялся в шутках, но какими-то неведомыми нитями привязал Марию к женщинам. Навещая детский сад, она часто встречалась с Евдокией и скорее, чем с другими, сблизилась с нею. Иногда они вместе возвращались с детьми домой.

— А бойкая ваша девчушка, Мария Михайловна, — говорила Евдокия, похлопывая Иру. — Давеча прямо в крапиву за бабочкой полезла, да так отчаянно — страсть!

— А ваши просто прелесть, Дуся, — отвечала Мария. — И потом… Я давно всё хочу сказать: какая я для вас Мария Михайловна? И годами моложе, и нехорошо как-то… Маша, просто Маша.