Свидания в непогоду - [25]

И на это утверждение у Лесоханова не сразу находился ответ. По законам формальной логики всё было действительно так, как говорил Шустров, и всё же не так. Растолковать это было, в конце концов, несложно; сложнее (и интереснее) было докопаться до корешков такой логики, раскусить, откуда они. Но с какой бы стороны Лесоханов ни подбирался к этому любопытному пункту, он чувствовал — по тону собственного голоса — будто в чем-то оправдывается перед Шустровым, а тот слушает снисходительно, как человек, уверенный в своей непогрешимости.

2

С облегчением вздохнул Арсений, когда Агеев доложил ему и Лесоханову о готовности передвижки к выезду. Никаких причин задерживаться в Снегиревке не было, и уже утром следующего дня дядя Костя подогнал машину к крыльцу конторы.

Хотя рейсы бригады планировались на короткие сроки и каждый из отъезжавших мог при случае завернуть ненадолго в Снегиревку, — проводить монтажников пришли друзья из мастерских, мать Агеева.

День выдался ясный, морозный. В прозрачном небе светило солнце. Поодаль от машины стоял Петро с Евдокией и двумя девочками. Низко повязанная черным платком, придававшим ее лицу строгое выражение, Евдокия совала в руки мужа объемистый сверток. Петро отстранял его и исподлобья осматривался. Все в Снегиревке знали, что, когда он выезжал в командировки, жена жестко ограничивала его деньгами, но продуктами не обижала.

— Ну, куда ты мне это? — говорил он. — Есть ведь в чемодане и хлеб и консервы.

— Возьми, возьми еще. Сгодится…

Из конторы вышли Яков Сергеич, Лесоханов и Шустров. Под ноги им метнулись Гайка и Шайба. Видя, что от свертка не отделаться, Петро незаметно сунул его в фургон.

Стали прощаться. Евдокия шепнула что-то Петру, показала на девочек. Иванченко, горбясь под накинутым на плечи полушубком, протягивал каждому из отъезжающих короткую пухлую руку:

— Всё, ребятушки? Ничего не забыли? Ну, ин ладно, трогайте, что ли…

Длинно зазвучал прощальный гудок, и дядя Костя вырулил на Березовское шоссе.

С той поры, когда Шустров почувствовал себя горожанином, чужая жизнь в деревнях казалась ему ненастоящей, случайной, — так мелькнут в окне вагона и пропадут заснеженные стожки сена, домишки с заиндевелыми окнами, какие-то строеньица — всё хрупкое, незаконченное, как мазки на эскизе художника. Он видел эту жизнь застрявшей на каком-то этапе, который сам давно миновал.

Теперь приходилось переоценивать ценности. Оставив бригаду в совхозе «Светлое», где монтировалась новая доильная установка, Арсений поехал по разным делам в другие хозяйства. За эти несколько дней он упрочил старые знакомства, завязал новые.

Как-то в «Зеленой горке» — так, по имени местности, назывался небольшой колхоз у Жимолохи, — он поближе познакомился с Бересневым. Секретарь райкома с первых встреч казался ему замкнутым, тяжелым на ногу. В колхозе, когда приехал Шустров, он осматривал с председателем приречную низину, советуя весной освоить ее. Председатель — молодой парень из демобилизованных офицеров, Владимир Синьков (в районе все называли его Володей), — отвечал секретарю, что, мол, овчинка не стоит выделки.

— А вы подсчитайте, обмозгуйте как следует, — терпеливо подсказывал Береснев.

Одетый разномастно, крупный, медлительный, он выглядел рядом с Володей как корявая ветла перед тонким дубком. «Тяжелодум, неловок», — разочарованно думал Арсений. И когда Володя бросил сгоряча, что низина потерпит и никто вообще не обяжет колхоз заниматься делом, эффективность которого сомнительна, Арсению показалось, что Береснев растерялся. Желая поддержать секретаря, он неожиданно для себя внушительно произнес:

— Положим, бюро райкома может и обязать. И ничего не скажете.

— Скажу! — отвечал Володя. — Где угодно скажу!

Взглянув следом за Шустровым на секретаря, он быстро остыл, хотя Береснев не сказал ни слова. Но глаза его смотрели с живым любопытством на обоих собеседников и как будто подзадоривали.

Они жили своей жизнью, эти глаза, немного лукавые, немного грустные, — жизнью, независимой от сурово нависших надбровных дуг и крупного подбородка, отяжелявшего лицо. Под их взглядом Шустров, моргнув, опустил свои и сейчас же ощутил неловкость, какой только что хотел посочувствовать в Бересневе.

— Ничего, Володя, подумайте, не горячитесь, — сказал секретарь и, тронув Шустрова за локоть, спросил: — А вы, слышал, нюхнули райкомовского пороха?

— Пришлось, — сказал Арсений.

Привычно и быстро оценив, с каким намерением задан вопрос, и решив, что без умысла, он заметил вскользь, что да, взращен на райкомовских хлебах, — правда, комсомольских, но зато в промышленном центре. И еще показалось важным подчеркнуть, что прибыл он сюда по зову сердца и не без участия Федора Иваныча Узлова — он так и назвал его, как старого знакомого.

— По зову сердца — это хорошо, — повторил Береснев и словно бы полуспросил: — Значит, дело пойдет?..

Шустров сказал что-то еще, но уже не покидало его чувство неловкости, и не было большого желания вглядываться в глаза Береснева.

Вернувшись в середине декабря из очередной поездки, Арсений зашел в контору. Кира Матвеевна не дала сказать ему и «здравствуйте» — встретила, как избавителя: