Свидания в непогоду - [100]

Выпив стаканчик, Тугаев с трудом отдышался, вяло потыкал вилкой в тарелке. После нескольких бессвязно оброненных фраз в глазах его пропала живость, на лбу выступил пот. Он уронил голову на грудь, и тогда Михаил Петрович не сказал, а только губами и бровями повел: «Хватит!» — и, отставляя палку, поднялся. Федя второпях пропустил вторую стопку и тоже поднялся.

— Где положишь, Степановна? — тихо спросил Михаил Петрович.

Мария Степановна переглянулась с Валей; поняв ее кивок, ответила:

— В комнату помогите, — и ушла стелить гостю постель.

Тугаев поднял голову, мутно огляделся:

— Что же вы? Куда? — Вскинул глаза на подошедшего к нему Федю, но сразу смолк и с помощью кузнеца встал из-за стола.

— Примите стрептоцид, — сказала Валя, замечая, как бьется на виске Тугаева напряженно вздувшаяся и потемневшая вена.

Уложив Тугаева, Михаил Петрович и Федя ушли. Мария Степановна закрыла за ними, постелила Витюшке в горенке и, выпроводив из нее Ефима, неплотно притворила дверь.

— Спит? — спросила Валя.

— Вроде бы. Всё крепится, а плох… Ты где хочешь?

— Всё равно, — сказала Валя. — И спать что-то не хочется…

— Ложись на моей. А я уж по-стариковски — на полатях.

Бесшумно передвигаясь и всё поглядывая через щелку в комнату (там горела настольная лампа), Мария Степановна убрала со стола. Валя осторожно перемыла посуду, умылась сама и, откинув байковую шторку, легла на узкую и жесткую койку матери. Точно заждавшись этой минуты, Ефим радостно мурлыкнул и, вспрыгнув, свернулся в ее ногах.

Покуда мать штопала у стола чулки, Валя полистала читанный уже однажды «Пармский монастырь». Тогда перипетии давней и неведомой жизни увлекли ее далеко от Гор — к сияющему озеру Комо, к древнему замку Сансеверина, где виделись люди необыкновенных чувств и поступков. Бегло просматривая теперь оживавшие сцены, она не могла возродить яркости прежних впечатлений. Лениво листались страницы, глаза рассеянно скользили по строчкам и чуть ли не каждую выхваченную наугад фразу подстерегала беспокойно блуждающая мысль.

«Блестящая кавалькада выехала навстречу коляске, в которой Джина возвращалась из Милана». («Хорошо, красиво, но ведь ничего этого нет и не будет, да и что тебе?») «Сансеверина устраивала прелестные вечера в замке». («И, наверно, танцы под радиолу, и герцогиня в капроновом платочке», — грустно подшучивалось рядом.) «Моя душа находилась тогда вне своих обычных рамок. Всё это было лишь сном, Джина, и сейчас исчезло перед лицом суровой действительности»…

— Тушить или почитаешь еще?

Валя, хмуря от напряжения брови, взглянула поверх книги. Мать снимала кофточку, позевывала.

— Туши. — И сунула книгу под подушку.

В темноте выделилась верхняя незанавешенная часть окна. Молодой месяц путался там в голубоватом кружеве облачков, вырывался и никак не мог вырваться на простор.

«Верхушка» безмолвствовала, но на ближнем склоне еще слышались приглушенные голоса, сдержанный смех. И еще слышалось что-то глухое, подспудное, — словно животина терлась шершаво о стену или, казалось, волокли напролом вязанку хвороста. Вале был с детства знаком этот невнятный тревожный шорох: то воды Жимолохи подтачивали ледяной заслон, и он готов был вот-вот расползтись на куски.

Широко открытыми глазами смотрела она на летящее ночное небо и всё старалась припомнить какую-то важную мысль, на которой будто только что останавливалась: о чем была она, летучая и призрачная, как это голубое кружево? Она попыталась вернуться к страницам и образам «Пармского монастыря», но они ничего ей не подсказали, ни о чем не напомнили. И тогда уже без всякой цели, — просто спать не хотелось, и беспокойство, смутное, как бормотанье Жимолохи, овладело опять, — она стала перебирать впечатления дня.

То виделось, как мать приходила утром с фермы и, озабоченная, хваталась невпопад за всё; то возникало в потаенной усмешке лицо Михаила Петровича или вдруг слышался тихий и доверительный голос Тугаева: «Так надо…» Он даже замедлил шаг, выслушав ее бессвязный вопрос, и при свете угасающего дня показал на комочек земли. Жить для нее, земными делами, — так надо? Быть как все, в малом видеть большое — так?..

Сдерживая дыхание (из горенки доносились тяжелые всхрапы), Валя живо представила себе Тугаева, бредущего по ореховской повертке. Мокрый ветер валит его с ног, непролазный осинник встает на пути, разверзаются Ямы; он падает, поднимается, но всё идет вперед, всё вперед… Ей пришло на память, как однажды летом блуждала она с матерью и подругой в этих страшных Ямах, где жизнь словно замерла на тысячу лет, как чудились под елями звериные морды и шорохи, и каким лазоревым и теплым показалось ей небо, когда выбралась на взгорье — порвав юбку, рассыпав ягоды. Она была летом, и не одна, а он шел один-одинешенек — в распутицу, незнакомой дорогой. «Я бы их палкой, палкой!» — вспомнилось ей…

Утром ее разбудило звяканье посуды. Небо в окне поголубело, стало глубоким и ясным. Сизый рассвет, смывал ночные тени, вещи приобретали свой обычный вид. За столом сидел Витюшка — ел что-то, наклонив тарелку, постукивая ложкой.

Валя быстро поднялась, задернула шторку, увидев Михаила Петровича, выходившего из комнаты. В полушепоте Лопатина и ответах матери, в движениях и шорохах на кухне угадывалась смутная тревога. Наскоро одевшись, Валя вышла из-за ширмы, кивнула Михаилу Петровичу. Мать чистила щеткой пальто Тугаева.