Свидание - [8]
Катря была красавица. Как нарядится, бывало, — одна дочь у отца, ничего не жалели, — исподница цельная, плахта шелковая, как писаная; платок повяжет легонький с золотыми цветами, с золотой каймой и цветочек приберет к лицу, особенный; корсет зеленый, как весенняя трава, из хорошего сукна. Коса у нее была такая, что косников[23] не надо — только голубую ленту или красную вплетет — чуть не до земли; ожерелье дорогое, и на нем дукач[24] с каменьями. Башмачки на высоких каблучках; сорочка тоненькая, мелко вышитая во всю руку… Войдет, бывало, где гостей полна хата, — все умолкнут, на нее заглядятся; а она, словно маков цвет, улыбнется всем, как ягодкой подарит… А какая веселая и живая была!
Родни у нас довольно: тот женится, та замуж идет, — меж своими навеселишься. Одевается она, бывало, на свадьбу или на вечерницы — так все в руках ее и кипит; вмиг готова. Перетянется поясом — тоненькая, тоненькая! И куда б она ни пошла, никто ее не перепляшет, никто не перепоет ее соловьиного голоса.
Настанет весенняя пора, — с кровель закапает вода, побегут ручейки с гор, стает снег в садиках, взломает лед на реке, солнышко греет из-за теплых тучек, ветерок теплый пахнет — дышишь не надышишься, — Катря первая запела веснянку, идет по селу, пост наш соловушек и выкликает подруг на улицу; и все ее слушаются; да кто бы и не послушался Катри? Всякий готов ее волю выполнить; бог весть, есть что-то такое в этих людях. С подругами она, бывало, столько раз на день и расхохочется, и рассердится на них, и снова обнимется.
Ах жизнь, жизнь молодая! Плывешь ты по вешней воде!
Но вот и весна идет — веселая, как праздник. Небо голубое, чистое; везде вода блестит; распускаются рощи; сады убираются цветами, — сколько свежести и запаха! Вечером соловей затаится в густом клене и льет оттуда свои звонкие песни; кукушка то вторит свое «куку!» и «куку!», то хохочет беззаботно, взлетая на высокую березу; гудят пчелы в воздухе; мелькают белые мотыльки над молодой травкой, жуки снуют и суетятся в воздухе… Какой-то шум, какой-то гул из-под земли, с неба и от воды!
Дожидаемся вечера, а вечером идем на высокий курган — что могилой у нас называется. Чуть светят острые рога молодого месяца; везде тихо; только мы поем, да где-то мельница шумит, да вода плещет в берега тихонько…
А в праздник, бывало, проснемся ранехонько, идем в церковь, словно тучка разноцветная плывет по степи; там стоим смирнехонько, как свечки. Воротились, обедали, не обедали — опять все вместе снова; Катрю слышно больше всех: «Куда ж, голубушки, на могилу пойдем?» — «Нет, в лес по цветы!» — «А лучше в степь, сестрицы, на козацкое раздолье?» И там хорошо! Там еще лучше, а там еще веселее! Там и там — везде весело, везде хорошо! И как рой девушки высыпали за село; песня и хохот несутся далеко…
Эх, молодость — золотое времечко! Что ни задумал, все тебе по силам, все отрадно; не то — старый человек, он как будто в тучу вошел…
II
Была у нас соседка, вдова Филипиха, — хозяйка на все село известная. На хату ее посмотришь — как кукла; огороды полны всего; сад длинный; сколько полей, степи сенокосной! Там и баштан и пасека; телята такие красивые пасутся, — чего там у нее не было! А сама, хозяюшка, дородная, высокая женщина и как будто солнышком прижжена, волосы, как уголь; одевалась она в красный очипок[25] и в зеленую кофту. Сапоги сафьянные, красные или желтые; широкие, белые рукава размахиваются, и расхаживает она, точно богатая теща у бедного зятя.
Филипиха была давняя приятельница нашей матери; жили они меж собой хорошо, как следует в соседстве, и любили друг друга.
Недолюбливал только наш отец вдовы за то, что она такая несговорчивая, все, как и он, по-своему любила. Не очень жаловала и вдова его: рыбак рыбака видел издалека.
Что, бывало, отец ни устроит в хозяйстве, что ни придумает, мать похвалится вдове — вдова все осудит. Хоть иной раз в глаза прямо не скажет, так вздохнет тяжело и головой покачает… Совсем не по ней было, что мать так угождает старому мужу, так его слушается. Придет, бывало, к нам Филипиха, — а старика дома нет, — сейчас начнет словцо, другое закидывать — воду, как говорится, мутить: муж, дескать, хозяин в поле, а жена госпожа в доме; не милое житье с теми мужьями, что весь дом пляши по его дудке. Это как хрен коренастый: где уж разрастется, ничего там доброго не посеешь. Не мед пьется с такими! Лихое житье!
— А как же не лихое, — отвечает мать вдове. — Сохранил нас бог, пусть и наших деток соблюдет!
— Еще бы твой-то не нравный, голубушка! Еще бы твое-то житье просторное! Куда как легонько живется!
— Вот тебе раз! За что меня дарите таким горем, что у меня отроду его не бывало? Да меня муж никогда и словом не обидел.
— Что ж, все молчит? Говорят, и палач неговорлив, а голову ему нипочем отсечь. Молчит! — это молчание камнем на душе лежит. Он у вас ни совета, ни привета не ищет, обходится с вами, как пан с крестьянами.
— Что это вы, соседушка, что вы! Может, он и крут немножко и своенравен уродился, да зато он разумный у нас; нам хорошо за ним; спасибо ему…
