Свидание - [9]

— Да, ты бы, бедняжка, кажись, и врагу своему спасибо сказала! Уж, видно, ты одна такая у господа бога! Меня бы он так не обошел; я бы ему свое доказала. Увидел бы он!

— Ну полно же, полно, мое серденько, — ублажает ее мать, — не годится мне такие речи слушать…

— А я для чего говорю? Для чего, думаешь, как не по дружбе! Мне-то какая тут беда! Говорю, любя тебя, жалеючи… Ты как ребенок своей беды не понимаешь; не видишь ее, и на здоровье тебе!

И так, видите, любя и жалеючи ее, беду ей же указывает, от сердца, по всей правде своей. Вдове казалось, что от горя нельзя не отбиваться руками; что хоть и не отобьешься, так боем вволю натешишься. Не то чтоб вдова уж очень не любила старика нашего: как придет, бывало, да его дома нет, то как будто ей досадно, даже очень досадно станет: тогда у нас и на огороде непорядок, и в поле что-то плохо, и зимы она ждет холодной, лютой… А как наш отец тут, она глядит бодро, все тогда ей по сердцу.

Как сошлись, так и начнут, бывало, словами один другого обходить.

— Э, — говорит наш батько, — э, пани соседка! я бы вас полковником поставил. То другим молодицам сеять мак да садить морковь, а вам, вам, право слово, атамановать!

А сам, говоря, как-то сбоку, лукаво на нее глядит, так что гордая вдова покраснеет и гневные очи потупит в землю, собираясь с мыслями для ответа.

— Это все шутки и прибаутки, пан сосед; а вы мне скажите какое-нибудь разумное слово.

— Извините за разумное — не наша статья. Наместо его примите правдивое, почтенная соседушка!

И снова Филипиха покраснеет.

А как вспомнит, бывало, своего мужа-покойника, — она же часто любила вспоминать его, — «вот был человек!» — и вздохнет тяжело, и очи свои быстрые уставит в одно место… «Теперь его душенька в раю!»

— Благодаря вам, соседушка, — отзовется отец.

Она так и вспыхнет и кручину о покойнике позабудет.

— Мне благодаря? — схватится за это слово.

А отец мой спокойно и лукаво:

— Да, говорю, что вы ему вымолили местечко в раю.

И всегда, как ни сойдутся вместе, так и пошли один другого колоть, кажется, и ласковыми словами. Иногда, случалось, шпилька близко к сердцу придет, так что Филипиха и не вытерпит, разгневается и уйдет, подняв высоко гордую голову. Но это ненадолго: не замедлит опять нас проведать, и вновь так же точно и споры и вспышки. Настоящей ссоры никогда не было.

У вдовы была дочка Маруся, наша подруга и ровесница нам: добрая, тихая такая, и красотка под стать Катре; мы ее называли Зорька. Личико кругленькое, глаза светлые, брови как черкнул кто-нибудь тонкой линией, ротик малиновый; такая статная и высокая, голос нежный — бывало, заговорит, так, кажется, и ласкает тебя. И уж так тиха была, словно печалится о чем-то. Никогда она сильно не разгорится румянцем, как Катря наша, не вскрикнет, не бросится к тебе, не заплачет громко, не станет танцевать до упаду, не рассердится до ссоры. Не истомленная веселостью, не измученная горем — ясна она была, как зорька.

Мы с Катрей очень любили Марусю; как только свободная минута — мы прямо к ней: здравствуй! что поделываешь, сестрица? Хоть вдовы-то мы и боялись немножко. Катря не робкого десятка, да и та смутится, бывало, перед темным взглядом Филипихи.

Заходили мы к Марусе и в рабочую пору — соскучишься, чтоб словечко наскоро перекинуть, — а тут и встретит тебя сама Филипиха и станет перед тобою, точно ледяная стена:

— А что, голубушка, должно быть, у вас конец работе?

— Нет, я только к Марусе прибежала на минуточку, проведать…

— Спасибо, милая, спасибо; нас еще пока милует господь. — И так, будто ласково примет, а смотришь — выгонит из хаты только тем, что станет перед тобою и в глаза тебе посмотрит.

Филипиха была мать упрямая, непреклонная. Как осуждала она мужей гордых, своенравных, так еще хуже, говаривала, видеть дурную хозяйку в семье. Семью свою хозяйке надо держать, как мак в горсти, а не удержишь, все рассыплется и по ветру пойдет. Она так и делала, как говорила. Пошлет ли куда свою дочку, бывало, гулять ли пустит, дочка у нее не опоздает, не замешкается. А когда наша Катря где-нибудь загостится да мать удивляется: что это дочки нет? — вдова покачает головой и глаза прищурит так лукаво…

Нам с Катрей житье было вольное: отцу некогда было за нами глядеть — работаем ли мы или гуляем; а мать… у матери, бывало, отпросимся, когда захотим. Опоздаем, то она за нас и работы наши поделает; только спросит нас: а что, весело ли погуляли? Бывало, в досужный час хотелось бы нам и Марусю с собой увести, да Марусю не пускают.

Мутила Филипиха у нас в хате, а наша Катря точно так же у нее…

— Житье твое, Маруся, житье! — заговаривала Катря, рассердясь.

А Маруся: что ж мое житье?

— Да что! Ты не живешь, а горюешь! Тебе ни выйти, ни погулять, ни пожелать ничего нельзя… Ты живешь хуже наймички!

— Да это тебе так кажется, Катря, а мне, дочери…

— Рассказывай! Я тебе поверю, что ты все по своей воле да по охоте делаешь ей угодное: сказки! Знаем мы эту охоту да волю…

— Иногда и погрущу, а все же мне лучше угодить ей.

— Такая угода свела бы в гроб меня: еще отдадут тебя замуж за какого-нибудь увальня старого — вот увидишь! Попомни мое слово, коли не отдадут! Ох, Марусенька моя милая! Моя любая! Бедная твоя головушка! — тихо прибавляла Катря.