Светлые поляны - [62]

— Пошутила я…

— В каждой шутке, как говорится правильно, есть доля правды. Ударить человека больнее можно словом, чем кулаком…

— Деньги-то взял Митрофан. Выходит, не обиделся…

— Запомнил! — резко бросил Макар Блин и быстрым движением достал из внутреннего кармана три десятки. Осторожно положил их на стол.

— Возьмите. Митрофан Черемуха вертает вам долг. Разбогател! Все! А сейчас поведем разговор о школьном доме… Думаю, что отдадим его солдаткам. Кто «за»?

И сам первым поднял руку.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Не зря Макар Блин настаивал на приеме Григория в колхоз. На общеколхозном собрании трижды голосовали, но все три раза против Григория Васильева рук поднималось куда больше, чем за него. Не стерли годы память народную, не были забыты его трусливые оглядки в самом начале войны. Не забыли и не простили. После каждого голосования Макар Блин вставал за столом и говорил: «Слушайте, товарищи колхозники! Был у человека проступок, но не век же ему теперь казниться». Откуда-то из последних рядов доносился голос Ивана Мазеина: «Век не век, а всю жизнь, правильно я говорю, солдатки?!» — «Точно! — гудели солдатки. — Пускай на ремзавод идет или куда подале». Но и Макара не так-то легко было сбить с панталыку, что задумает, упрется, как бык перед бойней, и стоит на своем. Тем более знал он, что Григория приглашали уже и на ремзавод, и в Заготзерно на новую сушилку. Эмтээсовский директор самолично на «пикапе» приезжал, агитировал в слесари. Командир автороты в вулканизаторщики сватал. И даже начальник райкомхоза, гордый и неприступный Фешкин, к домику подвернул. Из таратайки своей, правда, не вышел, но сказал выглянувшему в окно Григорию громко и отчетливо: «Здравствуйте, товарищ Васильев! Завтра в девять ноль-ноль жду вас в своем кабинете». — «По какому вопросу?» — поинтересовался Григорий. «По вопросу общественной районной бани». И, не вдаваясь в подробности, укатил. В таратайке он сидел величественно, не живым человеком, а бронзовым бюстом. Пояснять-то, в общем-то, было и нечего — о районной бане ходила масса веселых анекдотов. В банной кочегарке сменилось бессчетное число кочегаров. Сюда принимали и тех, кого уже никуда не принимали. И вполне понятно, почему пар на полках был разным: то с потолочных швов на любителей веничка расплавленный гудрон капал, то от морозины вода в шайках корочкой подергивалась. Зашел как-то Григорий попариться, увидел такое дело — пьяному кочегару по шее дал и сам на день к топке стал. У кочегаров не только от вина не получался пар, топка еще была какой-то новомодной, на мазуте работала, с хитрыми форсунками. Что-то подкрутил, что-то подстроил Григорий, и пар пошел на славу. Сам предрика Колмогоров в парилку в очереди стоял — голые ведь все равны. И пошла о «парном умельце» хорошая молва. Но Григория и след простыл, в Шадринск, на пивной завод, уехал. Солод там делал. С таким искусством управлялся, что у строгого директора в хорошие вышел — комнату ему директор отхлопотал, а когда отпускал, грамоту выдал.

Помотался еще Григорий по белому свету: слесарил на автоагрегатном заводе, ковал лошадей на конезаводе, перетягивал старые диваны в райкомхозе, обжигал кирпичи да промкомбинате. Или старость завиднелась одинокая на горизонте, или к семье потянуло, или по крестьянской работе руки зачесались — не утерпел, переехал в Черемховку.

После праздника весенней борозды в Смородинном колке не обиделся Григорий на сельчан за крутой разговор, не скрылся, как это бывало раньше, в неизвестность, а утречком пришел в правление и сказал: «Я вижу, Макар Дмитрич, мельница без хозяйских рук совсем пришла в негодность».

Черемховская меленка была небольшой. Стояла она на речке Поцелуйке, немного повыше моста, и отличалась от всех себе подобных в районе старинным дедовским камнем. Хошь на крупу-сечку на нем мели, хошь на обыкновенную муку, хошь на муку высшего качества — сеянку, из которой калачи выходят белыми, будто из самого первого снега скатаны. В сорок втором плотнику, что держала с весны до весны лишние Поцелуйкины воды и давала мельнице ход, размыло. Мельника Артема Башарина еще месяцем раньше взяли на фронт. И осталась мельница без глаз да без рук. Замок амбарный — не хозяин и не сторож. Да и надобность с нуждой военной постепенно отпадала: все, что получали, мололи на домашних ручных жерновах. О сеянке в те годы разговору не было: никто ее и в глаза не видел.

После войны у колхоза тоже не находилось силенок составить стройбригаду, чтобы восстановить размытую плотнику. А в центре к тому же поставили паровую. Никакой тебе заботы о воде, пыхтит паровичок, исправно крутит все шестерни да валы, знай успевай засыпать в бункер жнивье. Правда, на «паровке», как окрестили новую мельницу, мука получалась неважная, а сеянка вообще не выходила. Ворчала иная хозяйка на главу семьи: «Вот я тебе из «паровки» состряпаю сдобу! Я тебе состряпаю… как Марфа Демьяновна своему мужику в молодости: неделю в проточной воде Миасса пролежит, не размокнет».

На собраниях и в тихих беседах мужики наступали на председателя: «Надо бы меленкой заняться. Больно хлеб из «паровки» нескусен идет». А кто займется — мельник Артем Башарин остался лежать в сырой земле в какой-то там Померании. Молодые дедовский камень не знают, а все секреты его в скорости да напоре воды. И озадачивал Макар Блин наступавших: «Ты, Иван, возьмешься за камень? Дак ты в машинах понятлив, а к камню не знаешь, с которого конца подойти. Концы ведь у дедовского камня есть, хоть он нам и кажется круглым. Ты — Степан? У тебя сенные стожки крепконькие получаются — хоть картины с них пиши. А ты, Селифан, вообще молчи, ты по бабам хороший спецьялист-профессор. У Нюрки-то хоть и нагульный считатся паренек, а голимехонек ты!»