Светлые поляны - [61]

Напряженная тишина повисла в доме. Даже счетовод в углу, бесстрастно строчивший на счетах, примолк — как-то повернется? Десять с половиной тысяч через час. Живыми деньгами! Это в такую-то пору, когда надо сенокосилки выкупать. Утопающий за соломинку и то хватается, а тут целых десять тысяч. Десять!

— Товарищи, воды в рот набрали, что ли, — попробовал расшевелить членов правления Макар Дмитриевич. — Сенокосилки, сами понимаете…

Да, все сидящие понимали. И вроде не понимали, потому что молчали. Бригадир… Заведующие фермами… Да им ли объяснять, что такое новенькие конные сенокосилки?! Макар Блин даже вспотел. Никогда такого не было. Задан вопрос, а никто не хочет по нему высказываться. Обычно приходится составлять очередь — не бывает на заседаниях правления молчания. А тут тишина, и только.

Тишина… Понял Макар Блин, какая это тишина… Сродни она была той, что висела в «столовой» на сходе, когда было поставлено на обсуждение дело порубщицы берез в Смородинном колке. Сродни!

Вытер платком пот председатель. Тихо сказал Сиренчиковой:

— Вы свободны, Марья Васильевна.

— Как «свободна»? — не поняла Сиренчикова. — А дом? Уступаете или?..

— «Или», — резко сказала Ефросинья Петровна. — Вот именно, «или»! Я, по крайней мере, буду голосовать за это «или»!

— А я по-другому и не думала, — скривила в усмешке губы Марь-Васишна. — Потому что сами заинтересованы… Тоже солдатка и тоже безмужняя…

— Ошибаетесь, Марья Васильевна, домик мой непохож на терем, но ничего, еще подюжит. И если вы внимательно… внимательно подслушивали, то должны были заметить, что говорила я о солдатках-колхозницах. Еще добавлю — о многодетных. Школьный дом теплый, очень теплый, а ребятишки тепло любят.

— Кто тепло не любит, — развела руками Марь-Васишна. — Только оно, тепло-то, денег стоит…

— Не всё, — сказала Ефросинья Петровна. — Не все тепло продается… В сорок первом эвакуированные ленинградцы к нам приехали… Разве кто брал за постой деньги? Никто, кроме вас. Хоть и не слишком жарко топились печки в военную годину в наших домах, а люди породнились… Уехали ленинградцы в свой город, а письма хозяюшкам как родным пишут.

— И мне присылают, — ответила Марь-Васишна. — Открытки…

— Правильно, открытка не письмо, ничего в ней писать не надо — здравствуй да прощай.

— Дак уступаете дом? — повернулась Марь-Васишна к председателю. — Сенокосилки обратно же выкупать надо… А я в одночасье…

Мельком взглянув на Марь-Васишну, заговорил как бы издалека председатель:

— Вот какое дело мне поручено. На днях я был в городской больнице у нашего Митрофана Черемухи. Ну, то, се, посидели-поговорили, о делах колхозных, о делах лечебных… Худо с организмом у Митрофана. И врач вначале предупредил: пугать не стану, скрывать не хочу: месяцок-другой протянет, и точка. Да и Митрофан, видно, знал об этой «точке», что хоть и всю встречку держал на лице улыбку. Умереть — не родиться, надо уметь. Умело и умно умирал наш Митрофан — я ведь частенько навещал его в городской больничке. Сделал кой-какие распоряжения Митрофан насчет своего холостяцкого хозяйства. Дом колхозу отписал…

Марь-Васишна, не понимая разговора, недоуменно смотрела на председателя: при чем тут умирающий в городской больнице Митрофан Черемуха, его холостяцкое хозяйство и она, Сиренчикова?! Но Макар Блин не торопился с подводом к сути. Говорил неторопливо и весомо, будто выступал не на заседании правления маленького колхоза, а на областном партактиве.

— Как пришел в сорок пятом Митрофан Черемуха, всем сидящим здесь, я думаю, понятно… К пустому месту пришел солдат, к пожарищу. Семьи нет, крыши нет… Как поется в песне — хотел я выпить за здоровье, а надо пить за упокой… Но не сломался Митрофан, не уехал из колхоза. Даже справку не попросил, чтобы в районе на производство устроиться. И народ наш не оставил его одного горевать свое горе: подворно деньги собрали, избенку, хоть и неказистенькую, на них срубили. А деньги, как знаете все, в нашей стороне погорельцу собираются от чистого сердца, без отдачи. С миру по нитке, а у Митрофана над головой крыша появилась, хотя и соломенная.

— Помню, как не помнить, — сказала Марь-Васишна. — Сама погорельцу отвалила тридцатку. — И она победно осмотрела сидящих в правлении односельчан — мол, сравните со своими взносами. Небось трешками, рублевками шуршали, а я сразу тридцатку!

— И Митрофан это запомнил, — продолжал председатель. — О чем и завел разговор в последний мой приезд. Запомнил и тридцатку, и ваши слова…

— Какие слова?

— Те, что сказали, отдавая деньги… Не помните?

— Да эшто лет прогрохало, разве все упомнишь, че говоришь?!

— Все не удержишь, верно, но… Митрофан вот запомнил. А сказали, Марь-Васишна… виноват, Марья Васильевна, вы тогда следующее… Пересказываю со слов Митрофана… Мол, богатым станешь — вернешь…

— Ну, может, и сказанула, — улыбнулась Марь-Васишна. — Поговорка такая есть в наших краях…

— Поговорка-то есть, но надо ее к делу пришивать… А в такой ситуации, в какой оказался Митрофан… Нет, только как язык мог повернуться?! Когда это возвращали «погорельческие» деньги… Не под ведомость, не под расписку они даются, а в «шапку» — кто сколько может…