Светлая печаль Авы Лавендер - [69]

– Тебе идет, – подразумевая ее новый повседневный образ.

– А тебе – нет, – ответила на это Кардиген, подразумевая все остальное.

С ужином было по-разному. Иногда его приносила мама. Иногда – Пенелопа или ее муж Зеб, который своими мозолистыми руками ловко показывал карточные фокусы, пока я что-то съедала. Когда приходила Вильгельмина, то приносила с собой мешочки с сушеными травами, которые вручала Вивиан с определенными указаниями в отношении температуры воды и времени настаивания, и уже потом поднималась наверх. Заварив травы, Вивиан приносила мне горький чай вместе с ужином. Мы слушали, как Вильгельмина, стоя у открытого окна, пела, низко и мелодично, отбивая ритм целительного напева на барабане, обтянутом лосиной кожей. Когда Вильгельмина пела, сердце у меня медленно принимало ритм барабана. Дыхание успокаивалось, и я впадала в полугипнотическое состояние, чем-то схожее с состоянием после мелово-белых таблеток, но гораздо более приятное.

Мне часто казалось, что я схожу с ума – даже не схожу, а уже сошла. Будущее виделось как запертая комната с выкрашенными белым стенами и полами, без окон, дверей или вообще каких-либо путей наружу. Место, где я открываю рот, чтобы закричать, но звука нет.

Вместо того чтобы умереть, медленно исчезнуть, оставив лишь негодное тело, случилось обратное: мой организм начал восстанавливаться.

Я была благодарна медсестре, приходившей каждый день поменять объемные повязки, даже когда стало ясно, что они мне больше не нужны. Медсестра ничего не говорила ни маме, ни бабушке. Я радовалась, так как у меня появилось время подумать – а время мне было нужно, особенно со всеми этими дурманящими мысли картинами смерти.

Однажды ночью я проснулась и увидела, что на моей кровати сидит мужчина, одной рукой прикрывая место, где у него было отстрелено лицо.

– Не бойся, – сказал он. Слова звучали неразборчиво и искаженно, как будто голос сочился не изо рта, а из других частей тела.

– Я не боюсь, – ответила я тоже каким-то чужим от долгого молчания голосом. – Я знаю, кто вы.

Если бы мужчина мог улыбаться, то обязательно бы это сделал.

– И кто же?

– Смерть, конечно. – Я вздохнула. – Честно говоря, меня успокаивает, что вы искали меня так же настойчиво, как и я вас. Долго еще?

– Нет.

Я похолодела.

– Как это – быть мертвым?

– А ты как думаешь?

Я размышляла над вопросом, только сейчас сообразив, что сжимаю в руке письмо Роуи.

– Мне кажется, что смерть похожа на полунаркотическое состояние или когда у тебя жар, – прошептала я. – Будто ты на шаг отошел от всех остальных. Но шаг этот такой длинный и широкий, что догнать не получается, и остается лишь наблюдать, как все любимые медленно уходят.

– Ты хочешь этого?

– А что, у меня есть выбор?

– Выбор есть у всех.

Я цинично расхохоталась, но мне было все равно.

– Разве? А вы? Сюда вы пришли по выбору? Стали после смерти безобразным чудовищем?

– Ах, ma petite-nièce, я сделал это добровольно.

– Почему?

Мужчина поднялся.

– От любви мы становимся такими дураками, – сказал он, и полупрозрачный силуэт замерцал и исчез.

Впервые за шесть месяцев я приподнялась и села. Опустив ослабевшие ноги на пол, я попробовала пройти нетвердым шагом через комнату к окну. На фоне темного неба стоял клен, его голые ветки трепетали на холоде. Я посмотрела вниз на дорогу, зная, что всего через несколько часов по ней пройдет Роуи. Я прочитала каждое из его писем так много раз, что казалось, слова навсегда отпечатались у меня в мозгу. Я знала, что во втором письме он сделал ошибку в слове «существование», написав «а» вместо «о», а в четвертом – забыл поставить хвостик над «й» в слове «давай». Я спала с ними, не положив под подушку, а сжимая в руке, и если потела во сне, влага с моих ладоней смазывала чернила. Я многократно перечитывала и последнюю строчку из письма, полученного пару дней назад, – заключительного письма Роуи перед приездом домой, – пока слова не потеряли своего значения у меня в голове и понятны были только одному сердцу.

Ава, я любил тебя раньше.

Позволь мне любить тебя и сейчас.

Глава двадцать шестая

В своей комнате через коридор бабушка глубоко спала и видела сон. Она вновь оказалась в Борегардовом «Манхэтине», в квартире с кухонной мойкой из треснувшего фарфора и комодом с ящиком, где когда-то спала новорожденная Пьерет. Брат и сестры сидели за деревянным столом и ждали ее с целыми и невредимыми лицами и телами: лицо Рене снова было прекрасно, сердце Марго исправно билось под прочными ребрами, Пьерет распушила свои ярко-желтые волосы.

Рене встал, обхватил Эмильен руками, одним движением поднял в воздух и опустил на стул между сестрами.

– Мы ждали тебя. – Марго указала на две колоды карт посередине стола. – Никто из нас не помнит, как играть в безик.

– В безик нельзя играть вчетвером, – отозвалась Эмильен. – Ты имеешь в виду пинокль.

Пьерет сморщила носик.

– Какая разница?

Эмильен стасовала карты, поражаясь подвижности своих пальцев, упругой коже на руках. Оторвавшись от игры, она обернула локон своих густых волос вокруг пальца, любуясь черным цветом, который с годами стал седым, а потом белым. На ногах у нее были черные туфли на шнуровке, а на голове – шляпка-клош, разрисованная красными маками.