Светлая печаль Авы Лавендер - [66]

Вивиан протянула руку и продела сквозь пальцы Гейба свои. «Если бы я посмотрела раньше, – думала она, – то увидела бы, что все, что мне нужно, – здесь, в этой ладони».

От прикосновения Гейб резко открыл глаза. Устало улыбнувшись, он крепко сжал ее пальцы.

– Как там наша девочка?

– Жива.

– Ну, уже кое-что.

– Думаешь? Я считала, что оберегаю ее. Мне никогда не приходило в голову, что она может жить, как все. Теперь, когда я знаю, что может, кажется, что уже слишком поздно.

Гейб притянул Вивиан к себе.

– Где Генри? – спросила она.

– Оставил его с Вильгельминой. А Эмильен?

– С Авой. Не отходит от нее со вчерашнего дня.

– Ничего удивительного.

Вивиан кивнула. Некоторое время они молчали.

– Тот мужчина, которого я чуть не задавила машиной… Это был он, да? – Содрогнувшись, она вспомнила о безобразных призраках на дороге.

Гейб покачал головой.

– Не могу сказать. Но его больше никто не видел. Бедную Мэриголд Пай нашли в одной из спален. Она была чем-то одурманена. Как долго, никто точно не знает. Возможно, несколько месяцев.

Вивиан вздохнула.

– У меня такое чувство, что земля накренилась на своей оси. Даже ходить в вертикальном положении кажется невозможным.

Гейб притянул ее поближе.

– А ты, Виви, обопрись на меня. На какое-то время я нас обоих удержу в вертикальном положении.

Многим было бы по душе, если бы дожди приходили постепенно: скажем, в апреле – типичный для него теплый весенний дождь или в виде густого тумана, когда сырой воздух оседает на ресницах и на носу. Но дожди лили все лето и добрую половину сентября, и никто не жаловался; все покорно обертывали целлофаном свою добротную обувку, чтобы не вымазать в грязи. Они знали, что благодаря дождю зеленеют газоны, бывает красивый осенний листопад и вырастают прекрасные хризантемы для церковного алтаря. Временами они все-таки мечтали о весне без дождей: например, когда почтальону надоедало сортировать промокшие письма или когда Пенелопа Купер мрачнела, вновь увидев грязные следы на полу булочной. Но усталость проходила, и соседи с облегчением вздыхали при виде кучи мокрых осенних листьев на земле.

Мама оставалась в больнице все то время, что я там лежала. Она не хотела уходить, даже чтобы переодеться в чистую одежду. После той первой ночи она упросила медсестру принести раскладушку, чтобы быть рядом со мной. И удивилась, когда та принесла не одну, а две. Еще сильнее она удивилась, когда поняла, что вторая раскладушка предназначалась Эмильен.

Эмильен уселась на нее и подняла глаза на дочь.

– Ну что? Хочешь эту?

– Нет. – Вивиан покачала головой. – Просто не понимаю, что ты здесь делаешь.

– Я тоже остаюсь.

– Зачем? – выгнула бровь Вивиан.

– Затем… – Голос Эмильен дрогнул. – Затем, что я твоя мать, вот зачем.

Так оно и было.

Глава двадцать пятая

В дом в конце Вершинного переулка мы вернулись чуть ли не через три месяца после дня летнего солнцестояния. Гейб бережно опустил меня на кровать, а бабушка накрыла одеялом, которое сшила когда-то Маман. Эмильен приказала себе не рыдать, но я видела ее лицо. Швы скрывала аккуратная повязка, так что ей не пришлось таращиться на мое хрупкое «заштопанное» тело. А вот спрятать синяки не удалось. Они проступали на боках, на руках и бедрах, на задней части ног. И цвет – темный, даже не фиолетовый, а красный. Цвет насилия.

Эти густо-красные синяки напоминали Эмильен блеклый коричневатый подтек на шее дочери Вивиан, который той поставил Джек много лет назад. Еще они напоминали о прекрасном лице Рене, простреленном Уильямом Пейтоном, о дыре в груди Марго, где раньше билось сердце, и о разных других шрамах жертв любви. Вот тогда ей приходилось покидать комнату.

Возвращаться в пекарню бабушка не торопилась. Она с трудом заставляла себя готовить для семьи, хотя никому не было до этого дела. Аппетит у всех испортился, и ели они только тогда, когда не могли больше терпеть обжигающей боли в желудке. И даже тогда ели без удовольствия, безразлично залезая в кастрюлю холодных макарон с сыром, которую принесла и поставила в холодильник соседка. Никто не думал о том, откуда взялась еда, лишь бы она просто была.

В Эмильен что-то оборвалось. Как бы она ни старалась, она не могла собраться с силами и все ждала, когда в моих глазах вновь затеплится жизнь. Весь дом теперь держался на маме.

Вильгельмина и Пенелопа справлялись в булочной сами. В ассортимент они добавили любимые всеми пирожные, а по воскресеньям в мою честь торговали feuilletage. Даже наняли нового пекаря – замену Эмильен. Им стала мама.

Пекарня была такой же, какой Вивиан ее когда-то запомнила: те же золотисто-желтые стены, так же безукоризненно сияет черно-белая плитка на полу. Когда Вильгельмина выдала ей фартук и указала на печь, Вивиан даже не удивилась тому, как быстро она вспомнила секрет хорошего грушевого tarte tatin или рецепт crème brûlée[65]. Вскоре ее шоколадные эклеры едва не превзошли эклеры Эмильен.

Вивиан было стыдно признать, что она наслаждалась часами, проведенными в пекарне, вдали от жуткого духа страданий и разочарований, что витал в коридорах нашего дома. Он был так силен, что, проходя мимо моей комнаты, мама часто прикрывала нос платком. Пришлось нанять медсестру, которая меняла мне повязки. То, что со мной случилось, было так чудовищно, что Вивиан старалась не думать об этом, а часто – не думать вообще. Она коротала время в кропотливой работе: пекла хлеб и пирожные, которые приносила домой и которыми угощала меня после обеда.