Светлая печаль Авы Лавендер - [62]

– Как мне кажется, именно так чувствуешь себя с ангелом.

Я помню боль. Добела раскаленную жгучую боль. И стыд.

Сжимая мои перья в кулаках, он заплакал.

– Ты просто девчонка! – выл он. – Черт возьми! Оказывается, ты обычная девчонка. – Его грудь сотрясали страшные рыдания. – Безмозглая сучка! – крикнул он хриплым от ярости голосом. Выдергивая перья из моих крыльев, он проникал все глубже. Все яростнее.

Лезвие топора было маленьким – не больше его кулака, – но острым, и когда он вырвал его из поленца, то, наверное, подумал, что срезать крылья будет легко. Но мои крылья были не чета тем, что ему приходилось ампутировать у мелких птах. Мои крылья были сильные, жизнеспособные и не собирались сдаваться без боя. Они бились и сопротивлялись с такой силой, что в конце концов ему пришлось, будто обезумевшему мяснику, откромсать их с размаху.

Когда все было кончено, он уронил топор на пол рядом с отрезанными крыльями.

– Ты меня обманула, – с презрительной усмешкой сказал он, вытирая кровь с лица. Я застонала.

И тогда он убежал.

Ступая медленно и осторожно, Эмильен миновала лужу в прихожей своего дома. В кухне она достала из шкафа стакан и подставила его под кран. Устало глядя, как дождь затекает сквозь щели у окон, она поняла, что сейчас ей вряд ли нужна еще какая-то вода. Один из котов – убогий, рыжий в полоску – потерся о ее ноги и мяукнул. Как Вивиан его называла? Подножкин? «Что ж, – подумала она, нагибаясь и беря кота на руки, – ему подходит».

– Дети наверху? – спросила она кота. Он моргнул своими умными зелеными глазами, и она приняла это за утвердительный ответ. Когда она несла его мимо гостиной, кот, застонав басом, вырвался у нее из рук и, спрыгнув на пол, помчался по коридору, скользя задними лапами. В гостиной на банкетке у клавесина сидел Рене, его пальцы бегали по клавишам, исполняя беззвучную мелодию. Он был один.

Эмильен все еще узнавала изуродованное Уильямом Пейтоном лицо Рене. Один невидящий глаз смотрел куда-то поверх ее плеча, цвет его неразличим под белесой пеленой. Другой глаз, выпав из глазницы, свисал, касаясь острого края торчащей скулы. От носа остался лишь обрывок хряща. Рта не было, как и подбородка. Челюсть неестественно повисла под неправильным углом, что объясняло, почему Рене постоянно проглатывает звуки. Насколько Эмильен могла судить, во рту у него ничего не было: ни языка, ни зубов.

– Ох, Рене. – Эмильен опустилась на банкетку рядом с ним.

Чуть позднее, думая об этом мгновении, Эмильен вспомнит, насколько болезненно впору ей пришлось его обезображенное лицо, насколько уместно было слышать этот кошмар от такого жуткого осведомителя. А то, что он рассказывал, внушало ужас. Неописуемый, невообразимый ужас. Ей показалось странным, что она совершенно ничего не почувствовала, когда он взял ее за руку – его прозрачные пальцы скользнули сквозь нее. Когда он закончил рассказывать леденящую кровь правду, она поднялась с банкетки и разгладила юбку. Вышла из комнаты, обошла лужу в коридоре, набрала по телефону полицейский участок и звонким голосом дала оператору адрес дома в Вершинном переулке, где жила Мэриголд Пай со своим племянником.

Перед тем как выйти из дома, она повернулась к Рене.

– Только попробуй забрать ее к себе, – обратилась она к нему.

– Не хотелось бы, – прохрипел он.

Глава двадцать четвертая

Когда бабушка подошла к дому Мэриголд Пай, над головой с треском сверкнула молния, за которой последовал громовой раскат. В то мгновение, когда молния осветила небо, Эмильен заметила, что буквы «Г» в имени Мэриголд Пай на почтовом ящике не было. Она лежала под огромным кустом рододендрона, который отделял дом от дороги. Буква оторвалась, упала вверх ногами и задом наперед и вместо «Г» стала похожа на уголок. «Генри, я наконец нашла твой уголок в кустах», – с мрачной иронией заметила Эмильен.

Входная дверь была открыта, в доме – темно и тихо. Эмильен знобило – то ли от холода, то ли от страха. И все же она обреченно вошла. Нашарив выключатель, зажгла свет. Пол и стены прихожей были забрызганы чем-то вроде краски – таким ярким был красный цвет. В воздухе густо пестрели крапчатые бело-коричневые перья. Эмильен начала задыхаться – ей казалось, что перья лезли в рот, нос, легкие. Она лихорадочно замахала руками.

На полу красное, и везде перья.

В первый момент, когда Эмильен вошла в дальнюю комнату, ее сердце от облегчения забилось сильнее: у ее внучки не светлые волосы. Но потом она увидела кровавые обрубки на моей спине, увидела крылья на ковровом покрытии – кровавое месиво из порванных сухожилий, перьев, переломанных костей, валявшихся в стороне. К горлу подступил комок желчи, сердце оборвалось. Все же это была я.

Эмильен опустилась на колени, прижала свое лицо к моему и не дышала, пока не почувствовала мое дыхание на своей щеке. Дышит. Быстрым движением она сняла с себя промокшее пальто и прижала его к ранам. Крови было очень много; пол стал липким. По обеим сторонам пальто образовались красные круги, и вскоре руки Эмильен тоже были в крови. Бабушка подняла голову, хотя прекрасно знала, что увидит. Вот и она, висит над каминной полкой.