Светлая печаль Авы Лавендер - [60]

– Ты сможешь меня простить?

Вивиан вздохнула, закрыла глаза. Конечно, она могла бы его простить и наверняка жить счастливо до конца дней…

– В определенном смысле мы даже можем быть семьей, – добавил он.

Вивиан открыла глаза.

– Как это «в определенном смысле»?

Джек обвел рукой окружающее пространство.

– Посмотри, чего я добился в жизни! Наконец-то стал в этом городе важной персоной. Ты же не хочешь, чтобы я от всего этого отступился?

Вивиан сощурила глаза.

– Неужели ты по-прежнему жаждешь добиться одобрения отца? Джек, его уже столько лет нет с нами!

– Это к делу не относится, – огрызнулся Джек. – Те, кто никогда отца не уважал, теперь уважают меня, спрашивают моего мнения. И я не собираюсь просто так отказаться от всего этого, чтобы сблизиться с…

Вивиан вздрогнула в ожидании старого мерзкого выражения.

Джек провел ладонью по вспотевшему от досады лицу.

– Слушай, прости за прямоту. Но, черт возьми, Вивиан, ты-то, в отличие от остальных, должна понять.

Вивиан помогла Генри надеть плащ, и они не спеша покинули величественный дом; Труве бежал следом. Свое красное пальто она забыла на вешалке в стенном шкафу.

В машине она обернула Генри в два колючих одеяла, которые нашла под сиденьем. Третьим она вытерла Труве. Одеяла отдавали затхлостью, но ни Генри, ни Труве, кажется, не возражали. Она повернула ключ, пикап фыркнул, охнул и умер.

И тогда до нее дошло. Она поняла. В отношении Джека она могла утверждать, что поняла все до конца. Дом после ремонта. С бассейном во дворе. И его экстравагантная дорогая одежда. Многое изменилось. Но, несмотря на это, Джек не изменился совсем. Осознав это, мама рассмеялась. Она смеялась.

И смеялась.

И смеялась.

Она смеялась так, что Генри закрыл уши ладонями, а Труве завыл. Она смеялась так, что стало больно щекам, запершило в горле, глаза заслезились. Она смеялась из-за своей тяжкой, потраченной впустую жизни, которой вообще-то не следовало стать такой. Она смеялась из-за своих восхитительно прекрасных, но странных детей и плотника, которого ей следовало полюбить с той самой минуты, когда ее мать услышала пение птиц, возвещающее о явлении благой любви.

Но самое главное – она смеялась оттого, что наконец, спустя столько лет, разлюбила Джека Гриффита. Это был смех облегчения.

Вивиан повернулась к Генри.

– Как ты? – спросила она.

– Уголок в кустах и кошка на стене, – тоскливо ответил он, придвигая к Вивиан одну из своих карт. Она еще раз отметила, как тщательно выполнен рисунок. Даже дорожные знаки стояли на правильной стороне улицы. Тут она заметила, что эта карта отличалась от остальных. На двери одного из домов, похоже, была кровь.

– Что это? У тебя кровь? – Вивиан быстро осмотрела его пальцы и руки, нос, уши, живот и язык.

Генри помотал головой и оттолкнул ее руки.

– На полу красное и везде перья! – сердито тыкая пальцем в карту, выкрикнул он.

– Генри, послушай… – Вивиан говорила очень медленно. Она терпеть не могла, когда это делали другие: говорили с Генри как с маленьким ребенком, но иногда было сложно понять, слушает ли он.

Она всмотрелась в сына, завернутого в одеяла поверх дождевика, из капюшона торчит озабоченное личико.

– Ты молодец, что надел плащ, – похвалила она. В тот день ничто не предвещало такой яростной бури.

– Это случится после дождя, – сказал Генри.

После дождя?

– Ты знал, – прошептала она. – Ты знал, что пойдет дождь. – Если он знал об этом, что еще он знает? Что случится после дождя?

Генри снова сунул ей карту.

– Пинна бо-бо, – взмолился он. – Печальный дядя велел слушать.

Двигатель старого пикапа наконец сделал оборот и, взревев, вернулся к жизни.

Глава двадцать третья

Натаниэль провел меня в заднюю часть дома, где полыхал огонь. Камин был выложен камнем, высотой от потолка до пола, и разевал пасть так широко, что тепло доходило до прихожей. У камина стопочкой лежали свежие дрова, а в верхнее поленце был воткнут топор.

Я никогда раньше не заходила в чужой дом, даже в дом Кардиген. Теперь мне было странно заниматься тем, чем занимались другие – нормальные – люди. Но в том доме я не чувствовала себя похожей на других. Наоборот, мне казалось, что я играю роль в пьесе, что я выдуманный персонаж. Пьеса закончится, и я выйду на поклон вместе со всеми, а потом вернусь домой, где снова стану собой.

Пол гостиной Мэриголд Пай был покрыт коричневым ковром. Тут стояли диван оливкового цвета и кофейный столик со стеклянной столешницей. На высокой стойке в углу выстроились бутылки разных форм и размеров, каждая содержала жидкости того или иного цвета. На каминной полке красовался великолепный корабль в бутылке. Единственное, что меня смутило, – это огромная вышивка с котенком, который глядел на меня со стены над камином. Здесь вкус им почему-то отказал.

Натаниэль поставил зонт возле металлической решетки у очага и подошел к столу с бутылками.

– Не хочешь чего-нибудь выпить? Поможет согреться, – предложил он.

Секунду я колебалась.

– Хорошо.

Я молча стояла у огня, впитывая тепло пламени через икры и вытянутые ладони, пока не перестала дрожать. Стянула носки и обувь, повесила носки на каминную решетку и, вытащив из ботинок языки, поставила их у огня. Сняла бушлат Роуи и аккуратно свернула его, положив возле носков. Встряхнула крылья и нечаянно забрызгала комнату капельками воды, попав на картины и мебель.