Свет мой - [31]

Филипп Васильевич на росстани за последними домами обнял, поцеловал Ваньку, попрощался за руку, сказал: «Расти, Вань, быстрей. Расти большой да будь с душой». Махнул рукой, повернулся и пошел прямиком в степь: в одной руке — чемоданчик с инструментом, в другой — шляпа. Ванька стоял и ждал: надеялся, что Филипп Васильевич вдруг да раздумает, вернется…

У мамки же… не заржавело: пошла — нашла. Нового «отца» в народе обзывали — за глаза и в глаза — по-иностранному, Вермутом. Он быстро выучил Ваньку курить, ругаться… так, что мать в изумлении била себя по бедрам и восхищенно округляла черные цыганские глаза: «Во, дает! Настоящий мужик растет! В обиду себя не даст…» Отчим выпячивал куриную грудку и сипловато кукарекал: «Со мной, едрит корень, не пропадете! Я любому фраеру глаз вырву и в ж… вставлю…»

Остальных «папок» Ванька плохо помнил: все они на одно пьяное кривое лицо. И мамка быстро постарела. Какая-то злая и колдовская сила смыла с ее цветущего лица яблоневый жар щек, веселый блеск ярких глаз… И голос у нее стал хриплым и крикливым, и походка, будто не по земле твердой ходила, а по зыби болота.

Летом с мамкой случился «колотун», припадок. Сидела, рукодельничала… и вдруг упала с табурета, забилась головой об пол, со рта — пена, в лице — ни кровинки… Ванька так испугался, что три дня не мог говорить: язык во рту задубел и не слушался…

От этих воспоминаний Ванька вздохнул, даже замерз чуть-чуть, хотя было не по-осеннему тепло, и на земле и в воздухе — все вокруг освещенно, осиянно тихим светом костров высоких осин и берез.

Мамку вскоре увезли в больницу, а потом отправили на лечение в другой город, в какое-то ЛТП. Ванька даже во сне видел это ЛТП. В бело-яблочном саду — белое старинное здание с двумя рядами колонн, с высоким крыльцом, на котором лениво отдыхают два улыбающихся льва, недалеко озерко круглое, посредине — белые лебеди, на берегу — белые же лодочки, а по дорожкам, желтым и красным, ходят в золоченых одеждах красивые веселые люди… и мамка среди них… смеется чему-то…

Ванька мечтательно улыбнулся, но очнувшись, почувствовал себя совсем маленьким, никому не нужным, будто вон та ворона на крыше детдома заколдовала его в мальчика с пальчика: так ему стало бесприютно и одиноко, так захотелось к маме… Он быстро открыл книжку и начал ее читать. Оказалось, что книжка не про него, а про другого Ваньку Жукова, который жил в Москве и давным-давно, когда еще был царь и разные господа. Но это не огорчило его: слово за слово… и Ванька, словно нитка за иголкой, нырнул в глубь незнакомой и странно интересной жизни…. удивился, запереживал и — стал тем Ванькой… А когда книжка неожиданно кончилась, то долго не мог понять: кто он… То ли Ванька из сапожной мастерской, то ли из детдома…

Жалко — и себя. Нет у него такого дедушки, деревни такой… с большим голубым небом, безоглядным полынным простором полей, криком петухов по утрам, лаем собак, речки, леса… И обижают его тоже все… будто он совсем безродный и бездомный, как щенок Пулька, что живет под детдомовским крылечком, будто у него ни матери, ни отца нет, и он совсем круглая сирота.

Ветер прозвенел в бронзе сухих листьев, ворохнул листву у ног, а ворона на крыше закашлялась; Ванька же вдруг удивился простой мысли: а почему бы ему не написать письмо?! Мамке…

«Здравствуй мама! — напишет он. — Я живу хорошо…» «Хорошо», — повторил он. Но от этого круглого слова запершило в горле, губы запрыгали. «Кормят хорошо.. — пересилил себя Ванька. — Учусь хорошо…» Ну, как шишак репейный! Хорошо да хорошо…

Ванька подсмотрел в книжку: как там письмо писано? «Милый дедушка, Константин Макарыч! Поздравляю вас с Рождеством и желаю…» — Ваньке стало отчего-то стыдно, и он перевернул несколько страниц. На последней — был нарисован зимний лес, полем белым заяц скачет, дед, Константин Макарыч, машет руками и улюлюкает вслед ему, а Ванька везет елочку на санках…

Вот такая картинка веселая…

Под Новый год и Ванька ходил в лес с мамкой и папкой… В лесу снег лежал такой белый, что Ванька, зажмурившись крепко, видел, ощущал в себе этот слепящий праздничный свет; такой снег… так пах… по-особому, тревожа непонятным волнением, ожиданием чего-то необычного, нового, небывалого.

Ну, а когда очень ждешь…

Так оно и вышло.

Шли, шли и — наткнулись: на повороте дороги стояла невысокая береза, а на нижних ее ветках висели яблоки пунцовые, апельсины жаркие, конфеты сосульчатые… а повыше — горел алой грудкой снегирь. Настоящий…

— Ой! — остановилась и удивилась мамка.

Снегирь пискнул-чирикнул и — улетел.

— Чур! Чур! Наше! — захлопал в ладоши папка. — Смотрите, следы! Какие… Тут дед Мороз был… Великан… трехметрового роста…

— Правда, свежие следы! — продолжала удивляться мамка. — Вон куды потопал… Там деревня… Моховочки… Неужели в деревню?

— Повезло ребятам-моховичкам… — улыбался папка.

Как тот Новый год забыть?

Ванька закрыл книжку и положил ее на скамейку подальше от себя: многое напоминала она…

Он придвинет к себе бумагу и — снова писать.

«Мама, приезжай скорее, — напишет и подчеркнет эти два слова красным карандашом, — приезжай скорее, я по тебе очень соскучился… В ту субботу к Дылде, к Петьке Дронову, мать приходила… Красивая и хорошо одетая… в шляпке… обещала взять его насовсем, если он будет хорошо себя вести… А к Колбасе… отец пришел… пьяный… ругался на всех и Пульку нашу пнул в живот, она страсть как пьяных не любит… Мам, приезжай… я приготовил тебе подарок: картину про море. Я хожу в кружок рисования, и наш руководитель, Пал Палыч, говорит, что у меня определенные способности, и, что если я буду крепко стараться и много работать, то из меня может получиться настоящий художник. У меня всамоделишно выходит море и небо… Приезжай…»