Свет мой - [29]

Он уже раскрыл чемодан и стал выкладывать на стол что-то, а сам все говорил и говорил.

Я его почти не слушал — ждал Светлану, но странно: слово в слово запомнил его излияния.

«Удивляюсь таланту, — слышу, как сейчас, его бархатный баритон, — из неживой глыбы мрамора изваять нежнейшую благословенную Афродиту, женщину-идеал. Был до войны в Эрмитаже… так мизинцем коснуться ее боялся: теплая, тело розовым светом дышит… Или взять стихи. Слова… самые что ни есть простые, которые мы всю жизнь, каждый день по сто раз жуем-пережевываем. А вычеканит поэт из них такое — что и в огонь, и в воду за ними пойдешь и смерть не страшна: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой…»

В это время дверь настежь распахнулась, так что на столе крынка зазвенела. «Юрий! О господи! Живой!» — И столько в голосе Светланы было звенящей радости, счастья…

— Ланка! Милая!..

Я бежал по улице, падал, снова поднимался, как тогда в атаке, не помня себя. Хотелось заплакать, освободиться от горя. Заплакать бы… да нечем…

Очнулся в поезде. Первое ощущение — что я несусь на загривке дикого зверя. Смертельно раненный, он кричит яро, стучит железными лапами, качается из стороны в сторону, пытаясь сбросить меня со своей спины. Потом понял: лежу на полу, в тамбуре вагона.

Может, все это сон? Может, я лежу контуженный в госпитале и — все мне приснилось? Во всем теле, в каждом мускуле, клеточке — боль, точно меня долго и расчетливо били. Голова гудит, и никуда не деться от этого больного гуда, в глазах моих, в глазницах пустых — огонь.

Все же я поднялся с пола. Вошел в вагон: мне нужны были люди. Без людей — страшно. Страшнее, чем в темноте.

…Так началась моя новая жизнь. Новая… да с чужих плеч… хреновая… горемыкающих. Ах, сколько их тогда, бедолаг, искалеченных войной, безруких, безногих, слепых побиралось по стальным вожжам матушки-России! Не-е, никто не хотел на чужой шее сидеть, чужой хлеб задарма есть — вот и пробивались, кто как мог. А такие, как я, то ж понятно — ориентир совсем потеряли.

Народ у нас добрый, жалостливый, сердобольный. Конечно, и в золоте — не все золото. Дряни разной, сволочей вонючих, жуковин помойных хватало. А народ наш добрый… подавали и на хлеб, на чай и на водку еще от этой доброты оставалось.

Вскоре раздобыл я гармошку, старую ливенку. Не так стыдно стало свой харч зарабатывать.

А к водке привык. Выпьешь чуток — полегчает на душе, точно ангельские крылышки за спиной вырастают. Хороши крылышки, а в рай не пускают… В конце концов допился до чертиков. Да-а, в прямом смысле. Хорошие ребята, никогда в чарке не откажут и потолковать с ними очень даже было любопытно.

Так и кочевал из поезда в поезд: то у Тихого океана похмелюсь, то у Черного моря.

Как выкарабкался, спрашиваешь? Долгая история, другой рассказ. Может, после душа помягчает, тогда уж и можно на другой рассказ рассупониться. Сразу-то на-гора всю жизненную руду выдать… Ох, как трудно! Одно скажу: как-то с крутого запоя совсем заболел, ну и… решил… сам понимаешь…

Мучаюсь, лежу, жду ночи. Все! Вышел весь Василий Суханов, солдат русский. Вышел весь — и плохой, и хороший. Ни души, ни мыслей во мне — дерево деревом, а в голове боль такая: по мозгам сверчок-дурачок своим смычком зудит. Все. Кончать надо. Блазнится опять: тараканы усами скрипят, а вода под краном сама с собой разговаривает человеческим голосом… Кое-как уснул. Проснулся ночью или просто приснилось-привиделось: мать моя, матушка рядом сидит, на меня смотрит, седой головой качает, плачет: «Где ж это ты, Василий-Василек, соколик ясноглазый, летаешь-бываешь? Кто ж это, чаромудрый, память твою зашиб, заел-зажевал и на ветер-пыль выплюнул? Пошто забыл мать родную? — торкнула она меня кулачком сухоньким в грудь. — Пошто?!..»

Плачет мамушка, слезы капают, горючие.

«Смерть ко мне каждый день ходит, — слышу ее тихий голос, — каждый день… Пока отговариваюсь: мол, подожди, смертушка, вот-вот сын приедет-прилетит, тады вся твоя. Эх, сына, знаешь, как трудно, в глаза смерти смотреть! Устала я… Сил во мне никаких нет. Тебя бы хоть полглазочком глянуть да помереть спокойно. Пошто обижаешь меня, сынок? Я ли тебя худому учила? На-ка глянь-ка в зеркальце мое…»

Поднесла мамушка свою маленькую ладошку к моему лицу… глянул я, вижу: двор наш песком желтым посыпан, куры ходят, петух Петрован на поленнице важно стоит, женщина какая-то Чернушку из двора выгоняет… А мамушки моей нигде нет. Женщина та… махнула Чернушке рукой: мол, иди, иди, кормилица, иди… Затем повернулась ко мне лицом. Светлана! Свет мой!..

Проснулся, пот с меня — градом. Прошибло всего. Не может быть, думаю. Не может такого быть! Сон это.

Да-а… Уму непостижимо — какие в себе человек силы таит?! Тайна из тайн…

Тут же на какой-то станции выскочил: перво-наперво в баню, в парикмахерскую. Жарил себя, жарил, как вшу какую, ни один веник об себя обломал — дурь пьяную выбивал, ни одну шкуру с себя спустил… Вышел… как из преисподней, почти новенький. В магазине приоделся с ног до головы и — полетел-поехал-покатился домой.

Что ты! В рот — ни грамма! До сих пор друзья в застолье корят.

Эта белоглазая стерва так в меня впилась — с мясом не оторвешь. Все на уме: где бы, как бы опохмелиться. Выдержал. Трясло всего, крутило, в тоску гнало… Вспоминать страшно. Теперь рассказывать легко…