Но отчего сердцу человеческому часто желанна песня грустная, печальная. Что ему своих невеселых забот мало?!
Взять… хотя бы бабушку. Шестнадцать детей родила Евдокия Андреевна, сейчас в живых осталось — восемь. Одни от голода и болезней померли до войны, другие в войну на полях сражений. Да и с живыми хлопот у нее полное беремя: тот женился, этот разженился, третий на кривых ногах кандыбает — все никак к жизни приноровиться не может… Это я слова мамы своей повторяю.
Смахиваю со стола крошки в ладошку и в рот, как это делал дедушка, и ухожу в укромное место за печку, где уже сушатся мои валенки. Здесь уютно и тепло.
Народ собирается. День сегодня банный. Приходят веселые, раскрасневшиеся, пахнущие березовым духом и чистотой. Рассаживаются по лавкам, табуретам.
Сейчас я не помню ни лиц, ни имен наших деревенских певцов, но ощущение праздничности и необъяснимого словами состояния души, когда тебе враз и плакать, и смеяться хочется, и жалко кого-то, и полюбил бы всех и обнял — осталось во мне до сих пор, и нет-нет да расцветет в какую-то минуту от слова доброго, от взгляда теплого, нежного.
Ах, эти песни! Ведут они меня за моря далекие, за горы высокие, за леса дремучие. Ведут меня девки-девушки. А одна, сердешная, сидит на золотой сосне, ревмя ревет. Под сосной же по мягкой травушке-муравушке медведь ходит: в балалайку бьет, мед из ручья пьет, лясы точит: «Лапушка моя еловая, ягодка-клюковка, ты сойди-ка ко мне, поцелуй-ка меня сиротливого… Мы детей будем растить, на лесной полянке пчелок пасти…»
А в небе сокол ширяет, говорит таковы слова: «Полетим, моя касаточка, полетим в края, где судьба твоя в золотом колечке звенит, где нет зла, где сажа бела…»
Плачет девушка, не успокоится:
Во горюшке я родилась, да
Во печалюшке я пропаду…
Ой, да были б, были б у меня крылышки,
Я бы счастья больше не ждала…
Ах, песня! Старинная сибирская… Поют ее лучистые девичьи голоса. Но необыкновенна она и прелестна, когда старухи вплетают свой узор: кажется, потрескивает лучина, скрипит прялка, коклюшки звенят… Но вот и — мужики! Будто ударили весла по реке, ухнуло эхо филином, туча тяжело прошла, ветер…
Уж, в Оби-реке, ой да окунечек,
Не гулять тебе более, дружочек,
Не гулять тебе более, дружочек,
Не играть и не плавать, не резвиться…
Одна песня смолкает, певцы молока попьют, поговорят о том, о сем и снова усаживаются по голосам.
Я задремываю за печкой, но слышу, как косы идут по лугам, молодые кобылицы ржут, петух суматошно вскинулся — это молодые голоса ребят втянулись…
Идет песня от лица к лицу, от сердца к сердцу, набирает звучность, силу, красоту:
Как у голубя
Золотая голова,
У голубки на головке
Позолоченная.
У Ивана жена
Хорошим-хороша!
И гармонь и балалайка песне в подмогу! Уже по тесовому полу пляска ходит на кривых ногах, скоморошничает, коленца выдуривает, байки сказывает:
Вставай, Дрема,
Будя, Дремушка, дремать,
Полно, Дрема, стыдно спать.
Встань!
Гляди, Дрема,
Гляди, Дрема, на народ,
Вставай, Дрема, в хоровод.
Вспляши!
Бери, Дрема, кого хошь.
Саму лучшу, как найдешь.
Ну?!
Вдруг он, Дрема,
Вдруг он, Дрема,
На одну взглянул, —
На ходу Дрема заснул.
Тьфу!..
Со стороны посмотреть: изба, что на курьих ножках — вприсядку по двору ходит.
Я совсем засыпаю, и мне всю жизнь будет сниться наш деревенский хор, бабушка в зеленом сарафане и цветастом платке на плечах, голоса светлые, мотивы дивные…
Повсюду сошли снега. Появились подснежники: вначале — желтые, потом — голубые. Молодой тал порозовел, позеленел. Еще день-другой и вылупятся на свет вербные цыплята. А там, глядишь, проснется береза, заплачет радостно, сережки вденет, крутым белым плечом поведет, прихорашиваясь.
А в небе свои затеи: облака вольно гуляют — белые и чистые, туча краем неба проползет, издали рыкнет и первый громушко — так, для баловства и острастки, мол, жив — ждите, наберусь сил небесных, прикачу на ломовых.
Каждый день праздник в природе.
Старая сухожильная ива у реки вздрагивает от напряжения. Приложи ухо: услышишь внутри ее гул — трудно, медленно пробивается сок к ее ветвям.
Старые люди прозвали ее Журавушкой. Вообще-то у нас полсела Журавлевых, а деревня наша — Журавлевка.
А с этой ивой связана легенда… Когда-то, давным-давно, один из деревенских охотников в Спасов день выбил из стаи журавля. Стая покружилась-покружилась, покликала своего товарища и улетела. Осталась птица одна… Летает день, ночь летает… плачет, стоном стонет, криком убивается. Пытался было подстрелить ее охотник, но каждый раз выходила осечка. Потом, рассказывали знающие люди, дома-то разобрал охотник заряд, а порох уже и не порох — махра… бери да крути цигарку.
На третий день птица эта поднялась высоко в небо, сложила крылья и — камнем вниз.
С тех пор не стало удачи охотнику, жизнь его колесом пошла, а сам зачернел лицом, чиряками зачервивелся. Вскоре убрался он из села на другое место.
А через год на том месте, где птица убилась, выросла вербочка, прутик голубенький. Кто говорит — сам по себе вырос, другие — охотник перед отъездом посадил.
Все это я и припоминаю перед сном. За день так убегаешься, такого дива надивишься — все мало. Летом хорошо! Можно попроситься в ночное коней пасти или двинуть с ребятами на рыбалку. Да мало ли что! Спать летом некогда. Весной день тоже длинный, длиннее комариного носика и косы девичьей — так говорит мама.