Серебро, спрашиваешь? Как же! Пытались достать, да, видно, водяному оно нужнее.
А вода с тех пор у нас волшебная. Помоешься раз — хворь твою, что листву ветром по осени, помоешься вдругорядь — душа запоет, в третий раз — совсем молодым станешь, хоть сватом будь, хоть к свахе сватайся… Сладкая водица и сахару твоего не надо. Так-то вот, солдатик.
Ну, конечно, парная у нас на апостольский чин, для святых, — баба Варя подхватывала больного под руки, помогала ему дойти до парной, — каменка-то, каменка, глянь, — открывала она дверь в парную, — по-нашему чугунка. Уразумел, чай? — Она легонько на нижнем полку́ уже готовым распаристым веником проходила по спине раненого и продолжала рассказывать: — То давнее дело было. Сам архиерей привез из столицы ядра чугунные, а кто толкует: еще от самого Ерофея Павловича Хабарова остались… Их, мол, думка-придумка эта…
В походе где тебе баня? Вот землеходцы и измыслили в тайге: наложат горушку ядрышек, запалят вкруг костер, потом уберут головешки да угли и — пожалуйте вам! — в баньку!
Разволакиваются ребятки и кто в сапогах, кто в онучах, кто в ичигах — не то ноги спалишь — лезут на чугунную эту горку париться. Тут только воду плещи — пар до самого неба!
— Хитра голь на выдумку! — удивлялась в который раз баба Варя своему рассказу. — Во! Ожил, сердешный. — Она толкала-подталкивала больного на верхний полок. — Погрейся, сынок. Погрейся хорошо. У нас пар сухой, косточки наскрозь прогревает. Сырой пар в сердце идет, — она передыхала на мгновение, — кровь душит. Пар умеичи держать надось — он, что твой кобель, сорвется когда с цепи — порвет всего. — И, утомившись работой и разговором, баба Варя провожала очередного из парной и про себя на ломаный свой зуб пришептывала: «Как с гуся вода — с тебя худоба. Болести в подполье — на тебя здоровье…»
Давно нет в живых бабы Вари и деда Егора. Схоронены они на тихом сельском погосте. Баба Варя не дожила до Победы — умерла в парной от разрыва сердца, умерла как солдат в бою.
И думаю я, когда приезжаю на свою малую родину и прохожу мимо старой бани, что много людей войны прошло через нее, отведали наших березовых веников, воды волшебной… и, наверное, многие еще помнят и поныне бабу Варю, ее ласковые руки, деда Егора, его крепкий табачок, тихое большое сибирское село на берегу величественной реки…
Зимний день короток. Не успеешь на салазках с горки прокатиться, на речку сбегать, посмотреть, как у черной проруби лошадей поят, — слышишь: «Димка-а! До-о-мой!» Через минуту — строже: «Димка! Чертово дитя! Кому говорят?!»
Делать нечего — надо идти.
Голиком обметаю на крылечке валенки, пальто. У дверей встречает бабушка:
— Ты где это, варнак, цельный день шаляндался?! Ни пивши, ни евши…
Я молчу.
— То-то же, — примирительно говорит она, — молчишь? Руки-то, руки сполосни! Не в бабки играть идешь — за стол садишься!
На столе от голубой картовницы идет пар, рядом золотистая горбуха ржаного хлеба, стакан молока. Я сажусь за стол и, хотя голоден, неторопливо, по-мужски начинаю есть.
А бабушка не ходит — плавает по избе. Принарядилась… В гости, что ли, собралась? Очень ей к лицу, к ее полной фигуре темно-зеленый сарафан и накинутый на плечи цветастый платок.
«Ага! — догадываюсь я. — Сегодня песельники к нам придут. Пришла нашей избе очередь — песни водить».
Песни я люблю. Особенно, когда песню ведет бабушка. Голос у нее высокий, чистый, уверенный. Удивительно, как волшебно преображается ее лицо: морщинки на лице исчезают, в глазах истаивает туман забот, и вся она вдруг становится молодой, словно проснулся в ней ветер — вот встанет с лавки, топнет-притопнет ногой, взмахнет платочком и — полетит…
Кто любит петь, тот, конечно, знает, замечал, наверное, что значит запевала. Бабушка почти всегда первой начинает. Сперва буднично, просто, будто разговор какой повела. Потом раздумчиво, как бы присматриваясь к себе со стороны, прислушиваясь к своему голосу, дразня своих товарок, вызванивает звук…
Песня неторопливо полнится голосами, переливается светом, и лишь чуткому уху слышно голос ведущего, он серебристее.
В детстве я часто думал, что песни человек взял у природы.
…Ударит ветер по дереву зеленому, будто рукой брякнет по лихой балалайке. Зазвенит дерево, зашумит листвой, запоет… Или в поле: пташки поют, кузнечики цвиркают, шмели жужжат, и над всем этим летним миром — жаворонок.
Вот выпорхнул один и стал набирать высоту. Чем выше, тем светлее и звонче песня. Чудно! Трепещет, бьется на одном месте: то ли сил не хватает выше взлететь, то ли песенка его не та… Мучается, падает, снова бьет крылышками… Но вот, кажется, ухватил свою солнечную нить и — пошел-пошел ввысь! Эка, раззвенелся-то как!
Полчаса стоишь, час… все следишь за жаворонком и слушаешь его. Даже бурена чья-то остановилась: задрала рогатую голову, уши растопырила. В ее чернильных сливовых очах грусть несказанная…
А жаворонок поет, звенит, заливается. Совсем исчез из виду, забрался на такую высоту, откуда каждому сущему на этой земле слыхать его песню. У жаворонка — главная песня, главная мелодия.
А почему человек поет? Понятно мне, когда — веселую, разудалую, со свистом и плясом, под гармонь и балалайку… так, чтобы двери и окна — настежь! и посуда вся в доме звенит, и — петух во дворе вдруг взлетит на тын и туда же кукарекать. От такой песни сама душа радуется и чувствуешь себя богатырем.
