Свет мой - [17]
— С волком подралась. Как еще уцелела?
Мама стояла рядом и все ойкала и спрашивала:
— А где щенки, Джурка?
Джурка смотрела мимо, отворачивала голову.
Отец хладнокровно объяснил: «Волк пожрал щенят. По-развелось серых нынче… Вчера еду на «Беларуси» по дороге с поля, смотрю, а он, зверюга, стоит впереди меня, словно я ему Красная Шапочка. Гуднул — стоит. Ну, думаю, волк, не пробовал ты еще железный бок! Прибавил скоростешку — так ведь перед самыми колесами только отскочил. Вот нервы! Ему бы в школе работать. А?! Отскочил — и побежал обочь дороги, на меня смотрит, а глаза, что у покойника — мертвые, холодные. Смотрит и зубами так: клац-клац… Аж по спине мураши потекли…»
Три дня Джурка ничего не ела, только воду лакала да по ночам выла.
В лунную ночь я вышел во двор. Джурка положила лисью морду на землю, тело ее вздрагивало, а из глаз катились слезы. Собаки, оказывается, тоже плачут! Было светло, тихо. Я погладил Джурку, она от этой ласки застонала даже.
На следующий день к нам пришел дядя Паша Егорычев. В рюкзаке у него что-то шевелилось.
— Михалыч, — окликнул он отца, работавшего в огороде. — Принимай подарок!
— Кота в мешке?
Отец выпрямился, сбил землю с лопаты, заискрил глазами.
— Да ты, Михалыч, почти угадал, — засмеялся дядя Паша. — У вас, кажись, Джурка ощенилась? Вот как раз ей на довольствие и поставить Приемыша.
Дядя Паша снял с плеч рюкзак, развязал его и вытащил за загривок лобастого крупного щенка.
— Ух ты! — восхищенно выдохнул отец. — Вот это экземпляр. Зверь! Где украл?
— Украдешь у нее… — дядя Паша легонько толкнул ко мне щенка. — Случайно наткнулся на нору. На семнадцатой деляне лес валили, так спугнули волчицу. Других-то она раньше перенесла, а этого бедолагу не успела. Я обхожу участок — слышу: скулит кто-то…
Пока взрослые разговаривали, я играл с Приемышем. Щен как щен. Ничего страшного.
— Пап, возьмем, а? Джурке не так скучно будет.
Отец почесал затылок.
— Ах ты, штык японский — щавель конский, — говорит. — Глянь-ка лучше на Джурку, видишь, какая нервная стала?
Джурка рвалась с цепи, лаяла зло, шерсть по загривку огоньком дыбилась, глаза — стальные.
Дядя Паша присвистнул:
— История! У себя волчонка оставить не могу — корова почует, перестанет молока давать.
— Слушай, — перебил его отец, — снеси Жирнову. Он давно мечтает кобеля хорошего купить. А то все жалится, — и отец строго посмотрел на меня, — что в его сад ребята по ночам шастают.
— Жирнову?! — разочарованно вопросил дядя Паша. — Я прошлым летом подарил ему дикого селезня, подранка. Очень он просил, мол, хочется новую крепкую породу для общества нашего развести… Так через неделю зашел попроведать крестника своего, а он, Жирнов, и говорит: «Улетел твой крякаш на юга, отдыхать…» А потом узнаю, зажарил он селезня-то, — да еще и похвалялся: «Есть же дураки на свете». Это он обо мне…
— Да-а, — посочувствовал отец, — с него станется. Пустой человек. Как курица, только знает, что под себя гребет…
Приемыш остался у нас. Накормив его молоком из бутылки с соской, я отпустил Приемыша гулять. Он бегал по двору, а Джурка напряженно, с любопытством следила за ним. Наконец, и Приемыш увидел ее. Он взвизгнул радостно и бочком, косолапя, понесся к ней. Джурка зарычала, да так грозно, что и я оторопел, а Приемыш, будто споткнулся о невидимую черту, стоял, недоуменно глядя на рычавшую собаку.
Дружбы не получилось.
За ужином отец сказал:
— Дух у него волчий. Надо Приемыша помыть с детским мылом или прокурить осиновым дымком. Может, наодеколонить его?
Мама хмыкнула, весело глянула на отца:
— Тебе, отец, зоотехником быть бы? Куда ж она денется? Соски, вишь, тоской набухли, почернели… Да и сердце у нее, поди, материнское — приласкает еще.
Проснулся я рано утром, окно распахнул: в каждой росинке уже рождалось солнышко, птицы высвистывались друг перед дружкой, в небе облака, как корветы старинные с парусами белыми, розовыми.
А где Приемыш?! На тюфяке у моей кровати его не было. Я выскочил во двор. Клубком свернувшись, лежала Джурка у конуры, а Приемыш, уткнувшись мордочкой в ее живот, сопел громко, сладко почмокивал молочко Джурки.
Баня
Баня стояла у самой реки. Зимой в парном куржаке, летом — в шуме и зелени листьев. Баня общественная. Топили ее два раза в неделю. Субботний день — наш, женщины шли в воскресенье.
Когда в деревню на постой прибыл эвакогоспиталь, баня работала без выходных до позднего вечера.
Небо звезд полно, а дед Егор, тщедушный худой старик, со слезящимися от трахомы глазами, с астматической задышкой в груди, все возит и возит воду. Устал он, но ему не себя жалко — Стригунка. Одно имя у лошади молодое осталось, а так и волки стороной обойдут — кости да кожа.
На взвозе совсем невмоготу смотреть: качается Стригунок из стороны в сторону, как пьяный. От такой работы опьянеешь. В глазах у лошади немой укор и отчаяние. Дед Егор не ругается, только ласково понукивает: «Ну-у! Милая!..»
Сидеть бы деду дома, на пенсии, охотой и рыбалкой заниматься, но пришла большая беда. В армию не взяли, а определили в военном порядке при госпитале, при бане, значит, водовозом. Что тут толковать — воду мутить! Им, командирам и комиссарам, виднее. Где им знать, что он, Егор, в японскую «Георгия» получил из рук самого генерала Кондратенко!
В сборник произведений современного румынского писателя Иоана Григореску (р. 1930) вошли рассказы об антифашистском движении Сопротивления в Румынии и о сегодняшних трудовых буднях.
«Песчаный берег за Торресалинасом с многочисленными лодками, вытащенными на сушу, служил местом сборища для всего хуторского люда. Растянувшиеся на животе ребятишки играли в карты под тенью судов. Старики покуривали глиняные трубки привезенные из Алжира, и разговаривали о рыбной ловле или о чудных путешествиях, предпринимавшихся в прежние времена в Гибралтар или на берег Африки прежде, чем дьяволу взбрело в голову изобрести то, что называется табачною таможнею…
Отчаянное желание бывшего солдата из Уэльса Риза Гравенора найти сына, пропавшего в водовороте Второй мировой, приводит его во Францию. Париж лежит в руинах, кругом кровь, замешанная на страданиях тысяч людей. Вряд ли сын сумел выжить в этом аду… Но надежда вспыхивает с новой силой, когда помощь в поисках Ризу предлагает находчивая и храбрая Шарлотта. Захватывающая военная история о мужественных, сильных духом людях, готовых отдать жизнь во имя высоких идеалов и безграничной любви.
1941 год. Амстердам оккупирован нацистами. Профессор Йозеф Хельд понимает, что теперь его родной город во власти разрушительной, уничтожающей все на своем пути силы, которая не знает ни жалости, ни сострадания. И, казалось бы, Хельду ничего не остается, кроме как покорится новому режиму, переступив через себя. Сделать так, как поступает большинство, – молчаливо смириться со своей участью. Но столкнувшись с нацистским произволом, Хельд больше не может закрывать глаза. Один из его студентов, Майкл Блюм, вызвал интерес гестапо.
Что между ними общего? На первый взгляд ничего. Средневековую принцессу куда-то зачем-то везут, она оказывается в совсем ином мире, в Италии эпохи Возрождения и там встречается с… В середине XVIII века умница-вдова умело и со вкусом ведет дела издательского дома во французском провинциальном городке. Все у нее идет по хорошо продуманному плану и вдруг… Поляк-филолог, родившийся в Лондоне в конце XIX века, смотрит из окон своей римской квартиры на Авентинский холм и о чем-то мечтает. Потом с риском для жизни спускается с лестницы, выходит на улицу и тут… Три персонажа, три истории, три эпохи, разные страны; три стиля жизни, мыслей, чувств; три модуса повествования, свойственные этим странам и тем временам.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.
Оренбуржец Владимир Шабанов и Сергей Поляков из Верхнего Уфалея — молодые южноуральские прозаики — рассказывают о жизни, труде и духовных поисках нашего современника.