Свет мой - [17]

— С волком подралась. Как еще уцелела?

Мама стояла рядом и все ойкала и спрашивала:

— А где щенки, Джурка?

Джурка смотрела мимо, отворачивала голову.

Отец хладнокровно объяснил: «Волк пожрал щенят. По-развелось серых нынче… Вчера еду на «Беларуси» по дороге с поля, смотрю, а он, зверюга, стоит впереди меня, словно я ему Красная Шапочка. Гуднул — стоит. Ну, думаю, волк, не пробовал ты еще железный бок! Прибавил скоростешку — так ведь перед самыми колесами только отскочил. Вот нервы! Ему бы в школе работать. А?! Отскочил — и побежал обочь дороги, на меня смотрит, а глаза, что у покойника — мертвые, холодные. Смотрит и зубами так: клац-клац… Аж по спине мураши потекли…»

Три дня Джурка ничего не ела, только воду лакала да по ночам выла.

В лунную ночь я вышел во двор. Джурка положила лисью морду на землю, тело ее вздрагивало, а из глаз катились слезы. Собаки, оказывается, тоже плачут! Было светло, тихо. Я погладил Джурку, она от этой ласки застонала даже.

На следующий день к нам пришел дядя Паша Егорычев. В рюкзаке у него что-то шевелилось.

— Михалыч, — окликнул он отца, работавшего в огороде. — Принимай подарок!

— Кота в мешке?

Отец выпрямился, сбил землю с лопаты, заискрил глазами.

— Да ты, Михалыч, почти угадал, — засмеялся дядя Паша. — У вас, кажись, Джурка ощенилась? Вот как раз ей на довольствие и поставить Приемыша.

Дядя Паша снял с плеч рюкзак, развязал его и вытащил за загривок лобастого крупного щенка.

— Ух ты! — восхищенно выдохнул отец. — Вот это экземпляр. Зверь! Где украл?

— Украдешь у нее… — дядя Паша легонько толкнул ко мне щенка. — Случайно наткнулся на нору. На семнадцатой деляне лес валили, так спугнули волчицу. Других-то она раньше перенесла, а этого бедолагу не успела. Я обхожу участок — слышу: скулит кто-то…

Пока взрослые разговаривали, я играл с Приемышем. Щен как щен. Ничего страшного.

— Пап, возьмем, а? Джурке не так скучно будет.

Отец почесал затылок.

— Ах ты, штык японский — щавель конский, — говорит. — Глянь-ка лучше на Джурку, видишь, какая нервная стала?

Джурка рвалась с цепи, лаяла зло, шерсть по загривку огоньком дыбилась, глаза — стальные.

Дядя Паша присвистнул:

— История! У себя волчонка оставить не могу — корова почует, перестанет молока давать.

— Слушай, — перебил его отец, — снеси Жирнову. Он давно мечтает кобеля хорошего купить. А то все жалится, — и отец строго посмотрел на меня, — что в его сад ребята по ночам шастают.

— Жирнову?! — разочарованно вопросил дядя Паша. — Я прошлым летом подарил ему дикого селезня, подранка. Очень он просил, мол, хочется новую крепкую породу для общества нашего развести… Так через неделю зашел попроведать крестника своего, а он, Жирнов, и говорит: «Улетел твой крякаш на юга, отдыхать…» А потом узнаю, зажарил он селезня-то, — да еще и похвалялся: «Есть же дураки на свете». Это он обо мне…

— Да-а, — посочувствовал отец, — с него станется. Пустой человек. Как курица, только знает, что под себя гребет…

Приемыш остался у нас. Накормив его молоком из бутылки с соской, я отпустил Приемыша гулять. Он бегал по двору, а Джурка напряженно, с любопытством следила за ним. Наконец, и Приемыш увидел ее. Он взвизгнул радостно и бочком, косолапя, понесся к ней. Джурка зарычала, да так грозно, что и я оторопел, а Приемыш, будто споткнулся о невидимую черту, стоял, недоуменно глядя на рычавшую собаку.

Дружбы не получилось.

За ужином отец сказал:

— Дух у него волчий. Надо Приемыша помыть с детским мылом или прокурить осиновым дымком. Может, наодеколонить его?

Мама хмыкнула, весело глянула на отца:

— Тебе, отец, зоотехником быть бы? Куда ж она денется? Соски, вишь, тоской набухли, почернели… Да и сердце у нее, поди, материнское — приласкает еще.

Проснулся я рано утром, окно распахнул: в каждой росинке уже рождалось солнышко, птицы высвистывались друг перед дружкой, в небе облака, как корветы старинные с парусами белыми, розовыми.

А где Приемыш?! На тюфяке у моей кровати его не было. Я выскочил во двор. Клубком свернувшись, лежала Джурка у конуры, а Приемыш, уткнувшись мордочкой в ее живот, сопел громко, сладко почмокивал молочко Джурки.

Баня

Баня стояла у самой реки. Зимой в парном куржаке, летом — в шуме и зелени листьев. Баня общественная. Топили ее два раза в неделю. Субботний день — наш, женщины шли в воскресенье.

Когда в деревню на постой прибыл эвакогоспиталь, баня работала без выходных до позднего вечера.

Небо звезд полно, а дед Егор, тщедушный худой старик, со слезящимися от трахомы глазами, с астматической задышкой в груди, все возит и возит воду. Устал он, но ему не себя жалко — Стригунка. Одно имя у лошади молодое осталось, а так и волки стороной обойдут — кости да кожа.

На взвозе совсем невмоготу смотреть: качается Стригунок из стороны в сторону, как пьяный. От такой работы опьянеешь. В глазах у лошади немой укор и отчаяние. Дед Егор не ругается, только ласково понукивает: «Ну-у! Милая!..»

Сидеть бы деду дома, на пенсии, охотой и рыбалкой заниматься, но пришла большая беда. В армию не взяли, а определили в военном порядке при госпитале, при бане, значит, водовозом. Что тут толковать — воду мутить! Им, командирам и комиссарам, виднее. Где им знать, что он, Егор, в японскую «Георгия» получил из рук самого генерала Кондратенко!