Свет грядущих дней - [168]
Другие свидетельства появились позднее, в основном в 1990-х годах, и хотя они часто обладают преимуществом глубины взгляда, приобретенной со временем, эти воспоминания могли подвергнуться влияниям современных течений, чужих воспоминаний, вышедших за минувшие годы, и новых забот и целей, появившихся у выживших. Кое-кто утверждает, что глубоко травмированные люди стараются подавить многие воспоминания и что у людей, не прошедших через пытки в лагерях, память более четкая, – по слову Антека, «избыточная»[1003]. Другие считают, что травмирующие воспоминания – наиболее острые, точные и беспощадные. Я сама досконально изучила сделанные наспех первичные свидетельства (статьи, письма, записные книжки) и беседовала с десятками членов семей – у каждого из них была своя версия событий, и зачастую они противоречили друг другу.
Память изменчива и многое искажает; воспоминания – не «холодные факты»[1004]. В десятках и десятках воспоминаний всплывает множество разночтений: расходятся подробности событий, даты, места. Бывали случаи, когда один и тот же человек в течение многих лет свидетельствовал об одних и тех же событиях, и его собственные свидетельства существенно разнились с годами; порой я находила несоответствия в одном и том же тексте. Встречались различия в изначальных и вторичных источниках; например, ученые-биографы и историки рассматривали истории этих женщин отлично от того, что те писали сами. Порой разночтения в первичных источниках были интригующими – это касалось вопроса ответственности: кого считать виноватым. Там, где это было уместно, я старалась прояснить такие вопросы в примечаниях. Пыталась я и понять, откуда происходят эти противоречия, и сопоставить воспоминания с историческим анализом, дав перекрестные ссылки. Моей целью было представить версии, которые кажутся наиболее разумными и плодотворными. Иногда я объединяла подробности, добытые из многих источников, чтобы собрать полную картину и представить по возможности наиболее эмоционально достоверную и фактологически точную историю. Когда сомневалась, полагалась на свидетельства и утверждения своих героинь.
Описания чувств я старалась черпать непосредственно из источников. Мои реконструкции иногда усиливают чувства, которые описывает оригинальный текст; я принимала во внимание разные точки зрения на одно и то же событие, но в целом моя книга – не вымысел, она основана на тщательных исследованиях.
Хоть расхождения в повествованиях были интригующими, меня больше поражало невероятное количество совпадений. Источники, относящиеся к разным временам и местам, рассказывали одни и те же малоизвестные байки, описывали похожие ситуации и людей. Кроме того, что помогало докапываться до наибольшей достоверности, это было трогательно и волновало. Каждый раз, когда я рассматривала ту же историю через другой объектив, я узнавала больше, копала глубже, ощущала, будто я действительно получаю доступ в их вселенную. Все те молодые люди и их устремления были связаны, и в прямом, и в переносном смыслах.
Другая сложная проблема в подобных мультилингвистических исследованиях – имена и названия, людей и мест. У многих польских городов разные названия – славянские, немецкие, идишские: их постоянно переименовывали в зависимости от смены правления. Выбор названия зачастую означает политический выбор – моих личных предпочтений в этом нет. Я по возможности использовала современные названия в английской транслитерации.
Что же касается имен, женщины в моей книге, как многие польские евреи, имеют и польские, и ивритские, и идишские имена и прозвища[1005]. У некоторых есть военные псевдонимы. Или даже несколько. Порой они представлялись другими людьми для получения документов на эмиграцию. (Обычно из Европы было легче выехать, если женщина была – фиктивно – замужем.) Потом они меняли свои имена, приспосабливаясь к той стране, в которой в конце концов оказывались. (Например: Владка Мид вначале была Фейгеле Пельтель. Имя Владка было ее польским подпольным псевдонимом, по мужу она была Меджирецкой, эта фамилия сократилась до Мид, когда они переехали в Нью-Йорк.) Я искала их славянские или ивритские имена в английских поисковых системах, пробуя разные комбинации латинских букв. Реню я нашла в самых разных написаниях – Renia, Renya, Rania, Regina, Rivka, Renata, Renee, Irena и Irene; фамилия Кукелка имеет бесчисленное количество английских написаний, а на идише пишется как Kukelkohn; а кроме того существуют ее различные имена, указанные в фальшивых документах военных лет: Ванда Выдучевская, Глюк, Нейман. (Я потратила как минимум полдня, пытаясь определить, является ли связная по имени Астрит тем же человеком, что и Астрид, Эстерит, А. и Зося Миллер, и пришла к заключению, что это одно и то же лицо.) А сверх того есть еще один пласт, осложняющий поиск: фамилия по мужу. «Реня Кукелка Гершкович» (написание может быть и Herscovitch, и Herskovitch, и Herzcovitz…) прошла через столько переименований, что легко могла ускользнуть от внимания, быть пропущенной, не быть занесенной в архивы, навсегда затеряться.
