Свет грядущих дней - [170]

Я отправилась на встречу с Майклом в его манхэттенскую квартиру знойным июльским днем. «Из эпилога к вашей книге я знаю, что вы не едите мяса», – сказал он и указал мне на стол, уставленный салатами. Он был не только отличным шеф-поваром, но и, как я заключила из подписи в его электронном письме, профессором и/или президентом не менее четырех научно-исследовательских институтов мирового уровня. Я нервничала так же, как тогда, когда шла на встречу с семьей Рени; мне еще ни разу не доводилось оказаться лицом к лицу с бойцом-подпольщиком. Рассказы Майкла оказались именно такими удивительными и горькими, как я и ожидала. Родившись в ассимилированной семье, принадлежавшей к среднему классу, он в четырнадцать лет потерял родителей и остался один на всем белом свете. Бежал в Варшаву, жил по арийским документам (воспитание и внешность позволяли ему это) и стал связным польского Сопротивления. На немецкой фабрике, где он работал в дневное время, его соблазняла двадцатидвухлетняя немка-секретарша; о, как тогдашний подросток хотел бы ответить на ее предложение, но, разумеется, это был выбор: секс или жизнь. («Потому что в моей семье, не придерживавшейся никаких еврейских традиций, один обычай, обрезание, чтили – зачем?!» – сокрушался он.) Несмотря на войну, лагеря беженцев и эмиграцию, Майкл преуспел в учебе; благодаря своему усердию он пробил себе путь в один из университетов Лиги плюща и стал признанным исследователем в области медицины, любящим мужем и гордым отцом летчика. Он не любит слово «выживший», оно несет в себе оттенок пассивности, а «я трудился, чтобы жить», – сказал он мне.

«Что давало вам силы?» – спросила я. Он подумал и ответил: «Гнев гнал меня вперед. Мой гнев спас мне жизнь. – И процитировал Талмуд: – “Мы рождаемся со сжатыми кулаками, а умираем с расправленными ладонями”». Теперь, когда ему за девяносто, Майкл стал более открытым. Он понимает, что должен написать свою историю.

Хотя в Польше «Свет грядущих дней» еще не вышел, в тамошней прессе появилось несколько статей о книге, и я снова увидела Польшу двух крайностей. С одной стороны, был журналист, призывавший поставить памятник героям войны, таким как Нюта Тейтельбаум, чтобы заполнить белые пятна национальной истории. С другой, в правой печати появилась статья, в которой утверждалось, что я – наряду с другими авторами, писавшими о Сопротивлении, – представила эту историю в ложном свете. Это породило бурю в средствах массовой информации (не в мою поддержку, а в поддержку статьи). В твитах меня призывали рассказать «истинную правду» о том, что гестапо отчасти возглавлялось евреями. Спустя несколько месяцев некое немецкое издание в рецензии на книгу «Свет грядущих дней» употребило словосочетание «польские гетто». Это подняло в «Твиттере» новую антинемецкую волну ненависти и критику по поводу того, что Германия перекладывает свою вину на других: гетто, мол, были не польскими, а немецкими. Один пользователь предложил употреблять выражение «гетто в оккупированной немцами Польше». Это правда, гетто были организованы не поляками, которые действительно оказались оккупированным народом. Новостное немецкое издание принесло свои извинения. Извинения были великодушно приняты. Описанная буря в средствах массовой информации свидетельствует о том, как высоки ставки, когда речь идет об этом периоде истории.

В сфере политики терминология имеет важное значение. Мне указывали на непоследовательность (так, иногда я использовала фамилии, полученные по мужу, иногда еврейские названия городов) и справедливо: я часто употребляла более общепринятые именования в ущерб унификации. Указывали мне читатели и на мои промахи. Всех своих персонажей я называю по именам, кроме двух мужчин: Анелевича и Ковнера. Опять же, их имена известны, но я не отдавала себе отчета в том, что мужчин называю по фамилиям, а женщин – нет.

Ну и всегда случаются сюрпризы.

«Мы можем поговорить? Я из семьи Кукелков, – обратилась ко мне в «Инстаграме» сорокавосьмилетняя Шерон Маркус. Она была американкой и жила в Нью-Йорке совсем рядом со мной. – Не можем ли мы быть родственниками Рени?» Я начала получать послания от ее близких, некоторые из них носили фамилию Кук, и все искали родственную связь. Из потока электронных писем и обмена фотографиями выяснилось, что покойный дядя Шерон однажды совершил поездку в Израиль и посетил там своего двоюродного брата Аарона Клейнмана – брата Рени. Значит, это правда! Этот осевший в США клан никогда не слыхал о Рене и ничего не знал о собственной героической родословной. «Вы можете нас познакомить?» – умоляла Шерон. И я связала потомков Рени, познакомив ее израильских внуков с Шерон и ее кузенами и кузинами. Со слезами на глазах все они впервые общались друг с другом – по «Зуму». «Наконец я почувствовала, что у меня есть семья», – сказала мне Шерон как-то, когда мы вместе пили кофе. Я заметила, что лицо у нее такое же круглое, как у Рени, как у Лии, как у Коби… Ее голубые глаза блестели. «Я всегда считала, что выжило очень мало людей, и с годами нас становилось еще меньше, а получилось наоборот: нас стало больше. Мы – доказательство того, что Гитлер не победил. Мы не поддались нацистам».