Свет грядущих дней - [167]

– Простите, – сказала женщина-шофер, поворачиваясь ко мне. – Я умираю от голода.

После всего есть совсем не хотелось, но я согласилась остановиться у ближайшего ресторана для раннего ужина: меня предупредили, что заведения, где можно поесть, здесь встречаются редко, на большом расстоянии друг от друга. В местах, по которым мы ехали, не было шоссе, поэтому 150 миль мы преодолевали пять часов; я всю дорогу представляла себе, сколько времени это расстояние занимало у маскировавшихся связных в 1943 году. Придорожное кафе находилось в чистом поле, мерцавшем оранжевыми и золотистыми бликами под летним солнцем. В этой богом забытой пасторальной красоте тоже жили евреи, и им тоже не удалось скрыться от ужаса этой отлаженной системы – гетто и убийства. Нацистская оккупация была всеохватной. И бежать было некуда.

Сидя в кафе, я ждала, пока моя команда курила и подкрашивала губы. Потом, пока я ковырялась в тарелке, заваленной десятками пирожков с грибами (единственное вегетарианское блюдо, имевшееся в наличии), а мои спутницы быстро поглощали свое жаркое из говядины и жареные свиные отбивные, я поинтересовалась, давно ли они дружат. Оказалось: эти две женщины примерно моего возраста познакомились недавно. Обе считали себя феминистками и носили этот титул с гордостью и даже с вызовом. Встретились они на митинге феминисток.

– За что митинговали? – спросила я.

– За всё.

Правительство хотело официально запретить аборты и экскорпоральное оплодотворение, потому что оно якобы плодило «худое семя». Всемогущая церковь владела самыми престижными краковскими отелями, но не платила налогов, сообщили они мне. Мои спутницы клеймили женоненавистничество и гневались на несправедливое отношение правительства к женщинам. Это мне, разумеется, было понятно.

– Похоже, что Польша, о которой я пишу, Польша тридцатых – сороковых годов прошлого века, была более феминистской, чем нынешняя, – сказала я.

– В некотором смысле да! – согласились они, ударяя кулаками по деревянному столу.

Наконец мы добрались до последнего пункта моего путешествия, до Енджеюва, а там приехали по адресу, который дала мне Лия, – к дому, где в ту пятницу 1924 года родилась Реня, где все и началось. Найти улицу Кляшторна было нетрудно, но дома номер 16 на ней, похоже, больше не было. Однако если двигаться вдоль участков земли, разделенных шеренгами более чем столетних деревьев, можно дойти до маленького каменного сооружения с треугольной крышей. Несколько похожих домов окружали площадку, на которой лаяла собака. Моя сопровождающая пошла вперед и отыскала одну из здешних обитательниц. Я не поняла, о чем они строчили по-польски, но отрицательное покачивание головой увидела.

– Она говорит, что тут адреса переменились, – сообщила мне моя спутница. – Дом шестнадцать, должно быть, был деревянным и сгорел. Она говорит, что никогда не слыхала о такой семье. Спрашивает: они были евреями?

– Вы ей сказали?

– Я постаралась уклониться от ответа, – призналась моя помощница, стараясь помочь исправить ситуацию. – Они тут все напуганы, – шепотом добавила она. – Боятся, что евреи вернутся и потребуют назад свое имущество.

В дом меня не пригласили.

Я сделала несколько снимков, и мы направились обратно к своей «шкоде»; через район Кельце мы ехали уже на закате, кровоточащее солнце, плодородные поля – потайной кармашек красоты между Варшавой и Краковом. Ничего похожего на окутанную серой дымкой Польшу, какой я ее себе представляла. Все меняется туда-сюда, но вот мы тут, три женщины разной национальности – полька, литовка и еврейка, – сведенные вместе Реней и ее подругами, бойцами Сопротивления; все мы трое были готовы требовать, бороться, все мы чувствовали себя сильными и – на короткий миг – в безопасности.

Послесловие автора В процессе исследований

Неудивительно, что когда ведешь исследования по всему миру, используя источники, охватывающие десятилетия, различные континенты и алфавиты, сталкиваешься со всевозможными проблемами и головоломками.

Первичным источником материалов для этого проекта служили в основном воспоминания и свидетельства[1000]. Некоторые из них были устными, записанными на аудио или видео, некоторые – письменными – на иврите, идише, английском, польском, русском, немецком. Некоторые были переведены, некоторые представляли собой перевод с перевода, некоторые я переводила сама. Некоторые носили частный характер, некоторые являлись интервью, данными заинтересованному лицу. Некоторые были отредактированы и опубликованы (чаще всего небольшими академическими изданиями), факты в них выверены; другие были дневниками, неправлеными стенограммами свидетельских показаний, исполненных страсти, записями, сделанными авторами, рукой которых водила ярость. Некоторые были написаны сразу после войны или даже во время войны, тайно, и содержат ошибки, противоречивые подробности и недомолвки – что-то было автору просто неизвестно, или автор изменял что-то из соображений конспирации или под воздействием сильных эмоций. (Многим выжившим было слишком тяжело писать о смертях тех или иных людей.) Некоторые тексты были написаны быстро, горевшими пальцами, словно пишущий хотел ничего не забыть, поскорее выплеснуть из себя пережитый опыт, страшась вполне вероятной поимки